Москва Мурманск Калининград Санкт-Петербург Смоленск Тверь Вологда Ярославль Иваново Курск Рязань Воронеж Нижний Новгород Тамбов Казань Тольятти Пермь Ростов-на-Дону Саратов Нижний Тагил Краснодар Самара Екатеринбург Челябинск Томск Новосибирск Красноярск Новокузнецк Иркутск Владивосток Анадырь Все страны Города России
Новая карта русской литературы
Страны и регионы
Города России
Страны мира

Досье

Публикации

к списку персоналий досье напечатать
  следующая публикация  .  Дмитрий Бобышев
«...и зрение, и слух, и дух, и тело...»
Д. Бобышев. Зияния. — Париж: ИМКА-Пресс, 1979.

01.09.2007
Континент
Вып. 20 (1980)
Досье: Дмитрий Бобышев
        Стихами этими хорошо полоскать воспаленный зев — зев буквального горла и раззявленной души. Как, оглохнув от немолчного грохота отбойных молотков на мостовых и на газетных полосах, мы полощем уши музыкой.
        Говоря это, я не имею в виду, что стихи Бобышева «напевны» или «богато инструментованы». Музыка их разом и строже, и сложнее — как и подобает одному из «ахматовских сирот», выученику акмеистической традиции.

                Научи меня, речь, быть и противобыть

        — и это она, речь, с ее просторечьем и велеречивостью, с ее столкновением фразовой интонации и задаваемой стихом мелодии, с ее пластами бросающихся в глаза и незримых значений, «учит», ведет поэта, дарит ему контрапункт просимого бытия и противобытия, течения и противотока, никогда не оборачивающихся бытием и небытием, течением и стоячей водой.

                До чего же она неказистая,
                дверь в котельню и та же стена —
                но так жарко, так, Господи, истово
                и сиротски так освещена...

        И вспоминаешь: «Когда б вы знали, из какого сора...» — не как формальное сопоставление, а как мимолетно брошенный, но уловленный завет.
        «Сор» низких реалий (особенно во многих стихах разделов, которые и называются-то соответственно: «Виды», «Пятна»), «сор» смешливой, куплетной интонации («Свидание», «Как бы молоды мы ни были...», «В груди гудит развал...», часть глав из «Вещественной комедии»), «сор» острых плотских ощущений (например, в наирелигиознейших, наихристианнейших «Стигматах») — из такого сора вырастает желтый и живой одуванчик. (Заметим, что одуванчик, с его видимой нестойкостью, как ничто другое, способен дать нам представление о «быть и противобыть» — в нем, желтом, уже заложена контртема, будущий седой, разлетающийся на тысячу новых «быть». Но это к слову.)
        Бобышевский контрапункт иногда откровенен, открыт первому взгляду. «Новые диалоги доктора Фауста» — как и явствует из заглавия, диалоги. Вот только неясно, который из диалогистов — доктор Фауст. И, лишь дочитав, мы спохватываемся, что напрасно восприняли заглавие как недоконченное («диалоги доктора Фауста и...», «диалоги доктора Фауста с...») и, в общем-то, подставляли под эти многоточия несомненного Мефистофеля. А это были просто «диалоги» доктора Фауста, который не столько вел речи и противоречил, сколько «был» и «противобыл»:

                Что разглядишь ты о такой поре?
                Что разгляжу — во тьме увижу тьму,
                а там — непостижимое уму.
                Но это — двор, и тут вокруг дома.
                Расставив руки, кажется, дотронусь
                до двух противостен...
                О, там, где тьма,
                укромность превращается в огромность,
                и больше нету ни домов, ни стен.
                А что же есть?
                А есть густая тень,
                та самая, что гнезда вьет везде,
                где почернее мрак, и мы в гнезде
                качаемся с тобой...

        Вроде бы мы не совершим подобную ошибку со следующей поэмой — «Небесное в земном». Здесь все с самого начала ясно: есть «Тема» и «Вариация темы», есть Автор, Герой и героиня («уходящая»), есть «Чужое (значит, не Автора) сновидение». Но довольно скоро мы начинаем сбиваться с толку: сначала «Монолог спящего» явственно интонируется на два голоса, затем появляется так уже и обозначенный «Монолог то ли Автора, то ли Героя», наконец, оба голоса сливаются в дуэте, где не различишь, кто какую партию исполняет:

                Есть полый свет воспоминаний
                и темный свет благих страданий,
                и светлый свет счастливых лет,
                и жизни, жизни полный свет.

                Двинь сердце, словно маятник толкни, —
                все беды я благословлю за это.
                Как ночи — так я выворочу дни
                изнанкой света.

                А с твоего лица-соблазна
                два пепелища слезных, глаза
                в меня глядят, дают мне — нет,
                лишь утешенье, не совет.
                И утешенье, и совет —
                тот, Дантов, свет.

        Слияние голосов снимает саму загадку неразберихи Автора и Героя, и поэма переламывается посередине, переходя от бытия бытовых персонажей в противобытие: через полубытовую, полубытийную перекличку Верхней Тишины и Нижней Тишины, звездного окна за сбившейся занавеской и шумов водопровода, счетчика, лифта, мы перекинуты к истинным, космическим мизансценам и действующим лицам. Но опять-таки — едва мы собрались укорениться в звездном мире, как наступает развязка (по законам гегелевской, что ли, триады состоящая из собственно «Развязки», «Финала» и «Эпилога»), и мы снова отброшены на почву вполне рационалистическую — рассуждений поэта об умолкающей поэме. Рассуждений-то рассуждений, а разъяснений мы получаем немного: бесследно исчез герой:

                Приснился он или со мною слился,
                но я один. Его здесь больше нет,

нет и автора, о котором полувнезапно заговаривается в третьем лице, мало надежды и на читателя...

                Итак, во тьме сердечного обвала
                один лишь есть — Вниматель Тишины,
                к нему мое молчание взывало!

        И тут мы осознаём то, что на протяжении всей поэмы лишь подспудно чувствовали: вся она — звучащее, вызывающее молчание, вызов молчания слову: вырази меня! И вызов мучительный: вырази, не то умру недовоплотившимся, растворившимся в шумах и говоре...
        Так-то вот вся «очевидная откровенность» использования заимствованной из музыки конструкции оказывается очевидностью оркестра, расположившегося некогда играть перед графом Эстергази: мог ли ожидать меценат, что в завершение симфонии — сочинения как-никак ансамблевого — он останется в полутьме, с двумя умолкающими скрипачами, с двумя угасающими свечками?.. И новой нашей ошибкой было бы поверить в эту финальную двухсотлетней давности очевидность и за удаляющейся в сумрак дирижерской спиной усмотреть лишь требование охраны труда музыкантов.
        Взаимопронизывающая многослойность поэтики Бобышева обещает нам насладить все пятые и шестые чувства, но и от нас требует проникнуться ею, проницательно вникнуть в нее.
        Вглядеться:
                По черному, вгоняя землю в дрожь,
                зимы прошелся белый грифель,
                зимы промчался черно-белый вихрь,
                замахиваясь на меня, как нож
                разбойничий.

        Вслушаться:

                Когда гортань — алтарной частью храма,
                тогда слова Святым Дарам сродни...

        Призадуматься:

                ...пускай еще понежится рассказ,
                пока твердеет соль мировоззренья.

        Испугаться:

                Впустую сорок ватт горят
                в густую ночь, в пустое утро;
                на воронце в порожний ряд
                пустая выстроилась утварь.
                Гниет венец, всему конец,
                стропила угрожают хлеву,
                на пашню наступает лес,
                крапивой к небу
                стрекает сорная земля...

        И пасть в темную бездну плоти, тут же вместе с нею взлетая чуть не до небес:

                Беспомощно забился в череп разум,
                и — тишина из-под тяжелых плит.
                Глаза прикрыты, но павлиньим глазом
                прикосновенья вспыхивают разом —
                под каждым пальцем радуга горит.
                Кровь зрячая сбивается с орбит,
                спеша на этот праздник протоплазм.
        Приведя эту последнюю цитату — из заключительного раздела «Вещественной комедии», нельзя не вспомнить о том, что Бобышев возрождает здесь редкий жанр натурфилософской поэмы.

                ...В Петербурге жил поэт,
                что накликал столько бед!
                Слыша музыку событий,
                он, однако, был любитель
                в такт притопнуть ей. Но здесь
                надобен скорее тесть
                нашего поэта — химик
                и лабораторный схимник,
                чей холодный лобный свод
                догадался, как кроссворд,
                на одном листке-буклете
                всё расположить на свете.
                Всю материальность он
                пооктавно ввел в канон.
                Подготовил он творенье
                к одухотворенью в пенье
                и занес для жизни впредь
                в нотный стан всю твердь, всю смерть, —
                мол, сыграть теперь сумейте
                на вселенском инструменте!

        Для вселенского инструмента создает свою партитуру Димитрий Бобышев, химик и поэт с Петроградской стороны. Он заставляет ожить «всю твердь, всю смерть» — мертвые минералы. Заговорив «о природе вещей», он делает нас соучастниками Пигмалиона:

                мастер плавил, мастер мял
                сам себя сквозь матерьял

– и Орфея, что пел
                листьям, скалам (...)
                чтобы адресом и целью
                стало все творенье в целом
– и, наконец, Творящего всех, Творца творцов... Натурфилософия, вся основанная на глине, на плоти, на матерьяльности, приводит не к логическому, казалось бы, материализму, но к религиозному озарению. Не удивительно, что вслед за «Вещественной комедией» Бобышев пишет «Из глубины», «Медитации», «Стигматы».
        Свойственные многим из прежних его стихов религиозные умонастроения перерастают к 70-м годам в миросозерцание и становятся наконец — в трех названных циклах — темой, стержнем и поэтикой. Поэт-верующий обращается в религиозного поэта — быть может, единственного в современной русской поэзии.

                Да, на былых зияньях, прежде
                сиявших, я поставил зет.

        Но этот решительный перечерк лишь возносит на иной уровень прежнее «быть и противобыть», лишь — одаряя надеждой — налагает новый груз и новую напряженность, не заштопывает зияний, но открывает в них бездонность, опрокинутую в небеса.


  следующая публикация  .  Дмитрий Бобышев

Герои публикации:

Персоналии:

Последние поступления

06.12.2022
Михаил Перепёлкин
28.03.2022
Предисловие
Дмитрий Кузьмин
13.01.2022
Беседа с Владимиром Орловым
22.08.2021
Презентация новых книг Дмитрия Кузьмина и Валерия Леденёва
Владимир Коркунов
25.05.2021
О современной русскоязычной поэзии Казахстана
Павел Банников
01.06.2020
Предисловие к книге Георгия Генниса
Лев Оборин
29.05.2020
Беседа с Андреем Гришаевым
26.05.2020
Марина Кулакова
02.06.2019
Дмитрий Гаричев. После всех собак. — М.: Книжное обозрение (АРГО-РИСК), 2018).
Денис Ларионов

Архив публикаций

 
  Расширенная форма показа
  Только заголовки

Рассылка новостей

Картотека
Медиатека
Фоторепортажи
Досье
Блоги
 
  © 2007—2022 Новая карта русской литературы

При любом использовании материалов сайта гиперссылка на www.litkarta.ru обязательна.
Все права на информацию, находящуюся на сайте, охраняются в соответствии с законодательством РФ.

Яндекс цитирования


Наш адрес: info@litkarta.ru
Сопровождение — NOC Service