И сор, и сюр, и неба чудотворство
И. Дуда. Разлинованная тетрадь: Книга стихов. / Вступит. статья А.Кушнера. — СПб.: Знак, 2003.

Татьяна Бек
Ex Libris НГ, 12.02.2004
Досье: Иван Дуда
        Эта прекрасная книжка стихотворений (тираж 250 экз.) питерского поэта Ивана Дуды есть поздний дебют. Ему лет пятьдесят, а книжка у него первая: обложка стилизована под школьную тетрадку в линеечку, с полями, имя автора и название старательно выведены школьным, чернильным почерком. Разве что кляксы нету? А поэт-то незаурядный и абсолютно зрелый.
        Александр Кушнер, автор преамбулы к сборнику, отмечает именно независимость автора от протоптанных направлений и общепринятых ритмов: «Роль поэтической мысли у Ивана Дуды берет на себя поэтическая интуиция — это она подсказывает ему неожиданное соединение «далековатых понятий», прелестное фонетическое звучание и непредсказуемый словарь». Он же, Кушнер, с уникальным на сегодня для поэта-мэтра вниманием к чужому и незаласканному дару отмечает у Дуды изобилие топонимов, берущих на себя роль эпитета или тропа; умение выразить сквозь речь лирического героя — «коллективное бессознательное»; избыток вводных слов и повторов, выражающих абсурд нашего бытия; любовь к трехсложнику как склонность к демократической поэтике на свежем витке; традиции Некрасова и Пастернака — в скрещении с новой темой и нынешними реалиями?
        Самое же важное наблюдение Кушнера (важное не только как ключ к лирике Дуды, но и — шире — как открытие, актуальное для всех дышащих стихом) касается лирической персонажности, можно условно выразиться и так, сказового стиха. «Иван Дуда идет на поэтический риск и не боится, что читающий эти стихи отождествит поэта с его персонажами, с их представлением о прекрасном, с их расхожими мечтами? И в то же время он, в отличие от романтического поэта, от того же Маяковского, готового дать безъязыкой улице свой стих, но при этом обязательно возвышаться над ней в качестве «горлана» и «главаря», никаких условий не ставит, никак себя из толпы не выделяет — и в этом смысле, если уж искать аналогию, то, наверное, правильней всего назвать Зощенко с его глубоким лиризмом».
        Конечно, отношения Дуды со своим авторским персонажем более родственные, чем у Зощенко, скажем, с героем рассказа «Баня». На мой взгляд, оригинальность этого поэта состоит в том, что он внутри самого себя стихийно расслаивается на универсальное эго, которое «как все», и на единичное — творческое, которое способно острым взглядом наблюдать за первым, его описывать, шаржировать, сжимать до типа. Предтеча такового стиха в ХХ столетии — полузабытый блистательный лирик Сергей Нельдихен, писавший, кстати, расшатанным тактовиком на грани с верлибром — в метрике, близкой поискам Дуды?
        Воистину, трудно решить бесповоротно, кто же это говорит — иронично одухотворенный поэт Дуда или его приземленный сосед-двойник:

                        ...после закравшихся было
                        сомнений,
                        вечных сомнений и вечной,
                        увы,
                        словно бы горем убитой
                        сирени,
                        шумом и гвалтом осенней
                        листвы,
                        после такого подъема
                        в работе,
                        писем министру и в суд
                        телеграмм,
                        с кем вы на рынок
                        Торжковский идете,
                        кто эту жизнь
                        комментирует вам?


        Да это — устами Дуды — говорит сама жизнь, топчущаяся на месте, путающаяся в инверсиях, прыгающая с пятого на десятое и отвергающая в своих перечнях иерархию, хронологию, логику. Жизнь то ехидная, то надрывная, погрязшая в многолюдстве, но наверняка знающая, что — «без Бога нельзя/ старый коврик топтать у порога,/ горечь в сердце испытывать, трогать/ кисть рябины под шелест дождя». В таких стихах персонаж, который только что плел про то, как его достали пельмени или как он хотел бы трахнуть в командировке сестру милосердия, — словно бы потеснен Поэтом и согласно ему кивает. Ибо не такая уж меж ними большая психологическая пропасть. Даже один и тот же субъект, он, как известно, то царь, то раб, то бог, то червь? Ну и так далее.
        Итак, резюмирую. Иван Дуда убедительно соединил в своей поэзии романтизм и натуральную школу, чувство исключительности и родство со всеми, чудотворство небес и простой бытийный сор. Сору он настолько благодарен за тайную метафизику, за дивные лабиринты смысла (недаром они близки, звуча: сор — сюр!), за ритмику, наконец, что даже поет ему осанну, переходя на редчайший для себя ямб и не менее редкий пафос, впрочем, сниженный характерным оборотом «мне кажется» и укороченной в финале строкой: «?и мусор дней, мне кажется, и мусор,/ заполонивший полматерика,/ вдруг поразит нас выдумкой и вкусом./ Нас. На века».
        Так оно и есть. Жаль только, что тираж у книжки (мне она досталась через общих знакомых от случившегося в Москве Кушнера; спасибо) — такой до дикости маленький.






Наш адрес: info@litkarta.ru
Сопровождение — NOC Service