|
|
|
Города России
Страны мира
|
|
|
|
|
 следующая публикация . Все публикации . предыдущая публикация  |
|
Свет отсутствия
|
Борис Херсонский. Семейный архив. — М.: Новое литературное обозрение, 2006. — 208 с. («Поэзия русской диаспоры»).
Борис Херсонский. Глаголы прошедшего времени. — Стихи. — Одесса: Студия Негоциант, 2006. — 144 с.
Борис Херсонский. Нарисуй человечка. — Стихи. — Одесса: Печатный дом, 2005. — 104 с.
«Семейный архив» вышел последним из трех рецензируемых книг, но написан он едва ли не раньше остальных. В интервью, опубликованном в журнале «Воздух», Херсонский сказал: «Началось с того — это был конец 1990-х годов, — что я сел за стол записать сложившиеся накануне стихи о том, как моя бабушка и ее сестра бросали камешки в колодец на вершине горы Боны в Кременце, — теперь это вступительное стихотворение к «Семейному архиву». Бабушка действительно мне рассказывала о том, как они бросали камни и считали секунды до удара. И тут я вдруг понял, что они не должны услышать ответного отклика, что удар камня о дно колодца должен прозвучать тогда, когда они уже уйдут. Это как звук гонга. В этот момент я увидел всю книгу. Объяснить это почти невозможно. Я написал довольно большой пласт текстов (по-моему, буквально за две недели), а потом уже дописывал без спешки» 1.
Во вступительном стихотворении «Семейного архива» есть такие строки:
Две гимназистки бросают в колодец камни
и считают секунды: измерение расстоянья.
Если помнить закон тяготенья,
глубина вычисляется по формуле, точно,
с легкой поправкой на время, необходимое звуку,
чтобы выбраться к свету. Напрасный труд,
ибо удара не слышно. Девицы глядят, склонившись.
......................................................
Две гимназистки смотрят вглубь пустыми зрачками,
но стоит им изменить направленье взгляда
и, взявшись за руки, начать спускаться в долину —
глаза наполнятся цветом фруктовых деревьев,
шероховатою белизною стен известковых
и оранжевой рябью крыш черепичных...
И тогда со дна колодца долетает звук глухого удара.
(Кременец, июнь 1910)
Отзвук — ровно один, хотя, согласно «закону тяготенья», отзвуков должно быть ровно столько, сколько было брошено камней.
Книга родилась из отзвука пустоты. Героини стихотворения этого отзвука не услышали. Его слышал только поэт. И как только пустота перестала отзываться — книга кончилась. Сколько камней было брошено в колодец? Может быть, ровно столько, сколько стихотворений составило книгу.
Ирина Роднянская в статье, посвященной поэзии Херсонского, пишет: «Пустота — вообще ключевое понятие в поэтической философии Херсонского. Начиная метафизическим ее значением: «мир, сотворенный из нихрена» <...>. И вплоть до сегодняшней, надвигающейся пустоты, сигнализирующей о себе рассказчику окруженным паутиной трещин отверстием от пули в оконном стекле, неразгаданной бандитской угрозой: «Я пойман в эту сетку, попался, никуда не деться. / Нет паука — есть дыра, отверстие. Этот хищник — / пустота — беспощаднее, чем другие». «Этот мир облечен в пустоту, / понимаешь, ту, / что внутри и со всех сторон». «Постоянное ощущение непрочности существования, колебания земли под ногами — так говорит об этом поэт в своем интервью. — Стихи растут не только из сора, но и из трещины, из разлома бытия» 2.
Всматривание в пустоту, ее взаимодействие с действительностью — эта тема прослеживается на протяжении всего творчества Херсонского: от первой книги «Восьмая доля» (1993), в которую вошло стихотворное переложение полного текста «Дао дэ цзин» («Книги Пути»), до «Глаголов прошедшего времени».
Собственный вариант даосизма — философско-религиозного учения, основой которого является именно представление о пустоте, — Херсонский предложил в книге «Там и тогда» (2000).
В 11-м фрагменте «Дао дэ цзин» сказано: «Тридцать спиц соединяются в одной ступице, [образуя колесо], но употребление колеса зависит от пустоты между [спицами]. Из глины делают сосуды, но употребление сосудов зависит от пустоты в них. Пробивают двери и окна, чтобы сделать дом, но пользование домом зависит от пустоты в нем. Вот почему полезность чего-либо имеющегося зависит от пустоты» 3.
Одно из стихотворений книги «Там и тогда» начинается с этой максимы:
От обода к ступице сходятся тридцать спиц,
но колесо ни к чему, если пространства нет.
Под вратами бровей, под завесой ресниц —
черный кратер зрачка — и тут исчезает свет.
Сущность — это не то, что созерцаешь ты.
Из глины стенки сосуда, но колесо гончара
не ради глины вращается, но внутренней пустоты.
Это яснее к вечеру, когда спадает жара.
Это понятнее к старости, когда труднее дышать.
На детство ляжет багровый отсвет вечерней зари.
Похоть скажет с улыбкой: «Не стану тебе мешать».
Совесть подступит под горло, расширившись изнутри.
Если первые две строфы возвращаются к Лао-цзы (даже число спиц совпадает), то третья переводит высказывание в другую плоскость. Здесь происходит очевидный отказ от пантеизма китайского философа и появляется своего рода «категорический императив». Совесть и есть «внутренняя пустота», ради которой существует глиняный (скудельный) сосуд — человек.
Как бы мы ни сосредоточивали свой взгляд на пустоте — увидеть в ней что-то трудно, поэтому неизбежно приходится исследовать границы: те самые края, где пустота окаймляет действительность и как бы заимствует у действительности форму. Самая резкая и характерная форма такой встречи с пустотой — это переживание ухода близкого человека. Когда умирает тот, кто нам по-настоящему близок, в душе (сознании) остается провал, разрыв с рваными, режущими краями. На этой грани пустота более реальна, чем действительность. XX век был щедр на такого рода пустоту.
Иосиф Бродский заметил в Нобелевской лекции, что в современной трагедии гибнет не герой — гибнет хор. С этим трудно спорить. Но как показать гибель хора? Если завалить всю сцену трупами — выйдет кукольная комедия. Если устроить кровавую бойню во весь экран — это будет ужасно или смешно и очень быстро наскучит. Трагедии все равно не получится.
Ответ на вопрос «Как написать современную трагедию?» был дан задолго до того, как вопрос был сформулирован. Это не стихи и даже не художественное произведение — это документ: блокадный дневник двенадцатилетней девочки Тани Савичевой. Дневник выставлен в Музее истории Санкт-Петербурга, а его копия — в витрине одного из павильонов Пискаревского мемориального кладбища 4. Я приведу дневник целиком. Он очень короткий:
Женя умерла 28 декабря в 12 часов утра 1941 г.
Бабушка умерла 25 января в 3 часа дня 1942 г.
Лека умер 17 марта в 5 часов утра 1942 г.
Дядя Вася умер 13 апреля в 2 часа ночи 1942 г.
Дядя Леша. 10 мая в 4 часа дня 1942 г.
Мама. 13 мая в 7 часов 30 минут утра 1942 г.
Савичевы умерли.
Умерли все.
Осталась одна Таня.
Таня Савичева была вывезена из блокадного Ленинграда в августе 1942 года, но так и не выздоровела. Она умерла 1 июля 1944 года в возрасте 14 лет.
Херсонский в «Семейном архиве» использует тот же строй речи, который задан дневником двенадцатилетней девочки. О такой трагедии нельзя говорить даже немного повышая тон. Здесь допустима только внешне холодная жесткая констатация. Малейшее выражение гнева или сочувствия грозит сорваться в истерику. Из этой констатации рождается эпос, и это эпос — антигероический.
В «Семейном архиве», как и в дневнике Тани Савичевой, гибнут родные люди. Один за другим. Причем силы, которые их уничтожают, безличны — это рок или судьба, с ними невозможно бороться средствами, доступными человеку.
Для ребенка мир исчерпывается его семьей. Каждый родной человек — это связь с большим миром, и весь этот мир дан через посредство близких. Поэтому смерть близкого человека есть и смерть целого куска этого внешнего мира — это незаполнимый разрыв. Когда близких не остается — мир гибнет. Это — локальный апокалипсис. Если «Савичевы умерли», значит, действительно «умерли все» и «осталась одна Таня». Пустота — внешняя, черная, бескачественная — подступила под горло.
Мир поэта в «Семейном архиве» — это ветвящаяся генеалогия его семьи и рода, которая позволяет ему дотянуться и коснуться далеких по времени реалий и событий. Но читая книгу, мы присутствуем при процессе, когда эти глубокие корни один за другим отсекаются и умирают. Этим «Семейный архив» напоминает блокадный дневник, только дневник, охвативший огромное пространство и время.
Поэт всматривается в мир, и этот мир становится перечнем потерь. Родные люди гибнут. Их смерть практически всегда насильственна, а причина смерти — неназываема. Исключения редки и почти невероятны.
Все персонажи скончались в разное время.
Смерть их была естественной,
жизнь — относительно благополучной.
В это невозможно поверить.
(Бердичев, 1911 — Одесса, 1986)
Остается человек, сведенный к пределу одиночества, окруженный тьмой внешней, в которую он безнадежно и непрерывно всматривается с исчезающей, но поддерживаемой последним усилием надеждой.
В цикле «Телефонная книжка» из книги «Нарисуй человечка» название каждого стихотворения — это перечеркнутый номер телефона. Человек уходит — телефонный номер вычеркивается, остается воспоминание, черта, за которой небытие. Это тоже перечень потерь, как и в «Семейном архиве», но здесь потери охватывают не столетие, а только последние годы, может быть, десятилетия. Здесь все были знакомы, близко и лично. Но теперь никого не осталось. Цикл очень сильный, но даже на его фоне выделяется последнее стихотворение.
240-33-87 (спросить Марину)
Это ты, Марина? Входи. Пальто повесишь сама.
Понимаешь, высокая вешалка, эти боли в плече.
(Никто не входит.) Зябнешь? Ну что поделать, зима,
а батареи чуть теплые. Ты опять о враче,
но нечего тут лечить. Заходи, садись, оглядись.
(Стул отодвинут. Никто не садится.) Ну вот!
Опять на подушке разлегся! Брысь!
(Кот, прищурив глаза, раскрывает рот,
выгибает спину, выдвинув лапы вперед,
и убирается в угол.) Ты не спешишь? Тогда
я приготовлю кофе. (С медной турочкой, семеня,
он приближается к кухне. Из-под крана вода.
Две ложечки кофе. Сахар.) Я сейчас. Ты слышишь меня?
(Некому слушать. Снежный сахарный слой,
набрякая, темнеет. Сгусток идет на дно.
Сверху светлая пенка.) Ты часто бываешь злой.
Жаль, что твои подруги с тобой заодно.
(Их с тобой заодно нет давно на этой земле.)
Вчера заходил в галерею. Продал два старых холста.
(Чашка кофе рядом с пепельницей на столе.
Кромка чашки чиста, и пепельница пуста.)
В стихотворении звучат три голоса. Один — это голос героя, другой — отстраненный комментарий, данный курсивом голос автора. Но есть и третий — голос Марины. Когда при нас кто-то говорит по телефону и ответов не слышно, часто мы можем об их содержании легко догадаться. В стихотворении-диалоге небытие откликается, откликается полным содержания молчанием.
Человек продолжает жить. Хотя ее «нет давно на этой земле». Человек продолжает жить, потому что продолжает ждать. Он путает действительность и небытие — они для него неразличимы. И это робкое последнее тепло живого существует рядом с холодным голосом диагноста, которым озвучены ремарки голой реальности. У человека уже нельзя отнять иллюзию, он без нее не выживет, и он обманывает себя, греется у несуществующего огня. И ему становится теплее. Чашка кофе остывает на столе. Он уронит голову на руки. Он бессильно задремлет, чтобы потом, очнувшись, выплеснуть нетронутый кофе в раковину и вымыть чашку. Но есть у него та нечеловеческая сила, которая не соглашается с тотальным наступлением пустоты, он борется с ней — до конца, может быть, недалекого.
И в пустоту начинает проникать свет.
Стихотворение «Воскресение Христово (мироносицы у гроба)» (цикл «Иконная лавка» из книги «Глаголы прошедшего времени») начинается так:
К пустому колодцу люди за водой не идут,
согласно народной мудрости. Но я оказался тут,
у провала, где зачерпнуть можно только одно:
лязг пустого ведра, ударившегося о дно.
Это, кажется, тот самый колодец, куда девочки бросали камни на вершине горы Боны в Кременце и ждали отзвука — и не дождались. Отзвука дождался поэт и зачерпнул «звук глухого удара» или «лязг пустого ведра». И, хватая всей своей пустотой — совестью, которая «подступает под горло, расширившись изнутри», — ничто и небытие, поэт видит двух женщин, «которые скорбно несут / наполненный ароматами драгоценный сосуд».
Я знаю, они повстречают двух крылатых мужей,
чьи перья грозно сверкают, как лезвия ножей,
и ослепляющий свет им просияет в ответ
на безмолвный вопрос: «Не ищите, Его здесь нет!
Видите плат на камне и гробныя пелены,
величьем Его отсутствия как елеем напоены?
Камень в полночь отвален, и пещера пуста.
Так почему ты печален, не нашедший Христа?»
И тогда в пустоту синего неба даосизма, в пустоту неисчислимых потерь, оставшуюся от погибших, сгинувших, умерших, проникает солнечный, золотой свет. Это — свет отсутствия, свет отсутствия Бога — Его нет, значит, Он бессмертен, значит, небытие не всесильно.
Так почему ты печален?
|
[1] Херсонский Борис. Интервью. — «Воздух». Журнал поэзии. 2006, #4, стр. 26.
[2] Роднянская Ирина. «Никакое лекарство не отменяет болезни». (Явление Бориса Херсонского). — «Арион», 2007, #4
[3] «Дао дэ цзин». — В кн.: «Древнекитайская философия». В 2-х томах. Перевод с древнекитайского Ян Хин-шун. Т. 1. М., «Мысль», 1972, стр. 114.
[4] Фотокопия дневника размещена на сайте «Непридуманные рассказы о войне».
|
|
|
 |
 |
Герои публикации:
Персоналии:
27.11.2024
Канат Омар о языковой самоидентификации, петербургских литературных встречах, поэтах Казахстана и поэме «Зрачок замёрзшей». Беседовал Владимир Коркунов
06.12.2022
Михаил Перепёлкин
28.03.2022
Предисловие
Дмитрий Кузьмин
13.01.2022
Беседа с Владимиром Орловым
22.08.2021
Презентация новых книг Дмитрия Кузьмина и Валерия Леденёва
Владимир Коркунов
25.05.2021
О современной русскоязычной поэзии Казахстана
Павел Банников
01.06.2020
Предисловие к книге Георгия Генниса
Лев Оборин
29.05.2020
Беседа с Андреем Гришаевым
26.05.2020
Марина Кулакова
28.12.2019
Дмитрий Кузьмин
|
|
|
|
