|
Михаил Айзенберг. Рассеянная масса. М., «Новое издательство», 2008, 72 стр. («Новая серия»)
Муза Айзенберга — неброская. К ней нужно привыкнуть, прислушаться, присмотреться, даже притерпеться. Мне понадобилось довольно долгое время, чтобы слух настроился на нужную звуковую и смысловую волну. Впервые я прочел стихи Айзенберга в крайне важном, думаю, не только для меня сборнике «Личное дело №» (1991), в котором он участвовал. Тогда, на фоне экспериментов Рубинштейна и Пригова, гандлевской горечи и звонкого юного отчаяния Дениса Новикова, стихи Айзенберга несколько потерялись и показались пресноватыми. Это и понятно — больно хотелось острого. Но в том же «Личном деле» были опубликованы статьи Айзенберга — и они по-настоящему заинтересовали. Так и получилось — стихи отошли на второй план, а вот статьи Айзенберга и в последующие годы читались с неизменным интересом.
— Кто такой Айзенберг?
— Это — критик и эссеист, тонко чувствующий современную поэзию и ее превосходно знающий. Да, кстати, он ведь и сам стихи пишет.
— Ах, оставьте, да кто их только не пишет.
Когда читаешь стихи Айзенберга, нужно некоторое дополнительное усилие, чтобы сфокусировать их восприятие, иначе внимание рассеивается. Стихи Айзенберга как раз и есть «рассеянная масса». И чтобы ее почувствовать, нужно научиться в этом рассеянии различать игру преломленного света. Поэт в последней книге это явно подчеркивает. Первое стихотворение сборника — о ласточках, которые несутся, «сбиваясь в тучу», о времени, которое «учит выстраивать укрепленья / в воздухе без опоры». А последнее — о дожде: «И целый день, почти не шевелясь, / стоит его рассеянная масса». Это стихи о чем-то возникающем, видимом, но не вполне осязаемом (почти не осязаемом).
Читать Айзенберга нужно не подряд, как бы воруя у самого себя. Заглянул в книжку, прочитал одно стихотворение, много два — и закрыл. Тогда возникает тот контраст свежести, который необходим. Окунулся, вынырнул с серебряной рыбкой в зубах — и бежать, пока не притупилось ощущение нечаянной прохлады. А серебряную рыбку можно долго носить с собой. И думать, и печалиться над собственной судьбой, которую стихи так чутко и чудно подсвечивают то «земляной тишиной», то горькой усмешкой: «когда мы для своих детей / как двери, снятые с петель, / как выбитые рамы».
|
