|
Анатолий Найман. Софья. - М.: ОГИ, 2002. - 24 с. (Поэтическая серия клуба «Проект О.Г.И.»). ISBN 5-94282-009-0
Новая книга Анатолия Наймана посвящена ребенку, но это абсолютно взрослые стихи, хотя в них и есть просьба не говорить словами взрослых («Мильон их слов / прежде сопрел в мильоне других голов»). Стихи - о маленькой Софье, но адресованы они Софье будущей, той, которая забудет о себе маленькой и будет удивлена мерой любви и нежности, выпавшими ей в детстве. Впрочем, я неточна. Как раз любовь, нежность и восхищение, наполняющие стихи, наверняка чувствуются девочкой и в нынешней жизни, они ведь неподдельны. Автор опровергает расхожее мнение.
Взрослые утверждают, что жить любя
так, как ты любишь - всей полнотой себя,
после детства нельзя, наступает сбой,
ты становишься всеми, никто тобой.
Найман, по собственному утверждению, стал Софьей, чтобы понять себя, с мудростью вернулась юность. Именно в юности Блок писал Стихи о Прекрасной Даме. Отсвет Серебряного века лежит на всем творчестве Наймана. И мне кажется, не только во влиянии Ахматовой (личностном и культурном) тут дело. Символистская эпоха существовала под знаком поисков идеала; иллюзии его обретения не давали покоя ни рыцарям, ни конквистадорам. Один из героев прозы Наймана (роман «Поэзия и неправда») считает Серебряный век своим, вплоть до того, что хочет туда переселиться; ему близка тогдашняя шкала ценностей, здесь он - «гость случайный». Я не отождествляю Наймана с его героем, но родственность поэта (причем кровная) с иерархией времен «Поэмы без героя» чувствуется.
В книге не случайно упоминание имени Владимира Соловьева - правда, интересен и неожидан контекст.
Спи, Владимир Соловьев,
на перине мудрых слов,
больше их не тронь, не трать
на Софию, дай ей спать.
В общем, в «Колыбельной» обращение к мудрому философу характерно. София, как известно, по-гречески - мудрость. Владимир Соловьев, как известно, вслед античной и христианской традиции считал Софию олицетворением Божественной мудрости и воли.
В той же «Колыбельной», кстати сказать, упоминается и другой «метафизик» - Джон Донн.
Всех на свете клонит в сон,
спит на кафедре Джон Донн,
спят в церквах колокола,
спи, Джон Донн, твоя взяла.
«Большая элегия Джону Донну» Бродского вспоминается сама собой. Тень когда-то младшего друга Наймана, а потом великого современника летает и над другими стихами («Софье семь с половиной»):
Так же звонки и свежи
и картавость и смех,
лишь хохочешь чуть реже
и картавишь чуть сверх,
как птенец, для прокорма
сам нашедший зерно,
или поле, покорно
превращаясь в руно.
Это ритм «Строф» («Чем тесней единенье, / тем кромешней разрыв, / не спасет затемненья / ни рапид, ни наплыв»). Общее у стихотворения Бродского о прообразе разлуки в ином мире и стихотворения Наймана о прощании с первым детством дорогого для автора существа в том, что и то, и другое - о преходящем.
Младенчество восхищает Наймана отсутствием определенных черт.
Не гляди же, как мы, - удержись
в полузнанье своем бесподобном -
смыслом жизни стирается жизнь,
как любовь объясненьем любовным.
В сущности, это тот же поиск идеала. О Боге лучше всего молчать или говорить апофатически - это Тот, кто не ... (многоточие).
Если Блок боялся отвлеченно: «Но страшно мне - изменишь облик Ты», то Ребенок стал школьницей буквально («Софья пошла в школу» - последнее стихотворение книги):
Взгромоздив на плечики рюкзачок,
никогда не снимешь его уже.
Про что знаешь - молчок. Здесь идет в зачет -
что не знаешь. В бесчисленном тираже.
Горечь этих строчек сменила восхищение чистотой младенческого незнания и всезнания.
В русской поэзии появилась история еще одной любви - и счастливой, и трагичной. А бывает ли по-другому?
|
