Москва Мурманск Калининград Санкт-Петербург Смоленск Тверь Вологда Ярославль Иваново Курск Рязань Воронеж Нижний Новгород Тамбов Казань Тольятти Пермь Ростов-на-Дону Саратов Нижний Тагил Краснодар Самара Екатеринбург Челябинск Томск Новосибирск Красноярск Новокузнецк Иркутск Владивосток Анадырь Все страны Города России
Новая карта русской литературы
Страны и регионы
Города России
Страны мира

Досье

Публикации

к списку персоналий досье напечатать
  следующая публикация  .  Анна Глазова
Легче воды, тяжелее слов
О стихах Анны Глазовой

27.04.2008
Досье: Анна Глазова
Анна Глазова. Пусть и вода. — М.: ОГИ, 2003.


         «Мифологическая библиотека» Аполлодора, «Бестиарий вымышленных существ» Борхеса и его же китайская энциклопедия, процитированная Фуко в трактате «Слова и вещи», — примеры утраты референции между словом и вещью, Тождественным и Иным: «животные делятся на: а) принадлежащих Императору, б) бальзамированных, в) прирученных, г) молочных поросят, д) сирен, е) сказочных, ж) бродячих собак...». Доскональные описания гобеленов Дамы с Единорогом из замка Буссак в «Записках Мальте Лауридса бриге» Рильке: «Всюду этот овальный лазоревый остров, парящий на приглушенном багреце, поросшем цветами, населенном маленькими занятыми собой зверями... Слева — лев, справа сияет единорог; держат одинаковые стяги, высоко над собой: три серебряных месяца, по лазоревой перевязи восходящие на тихий багрец». Вот, кажется, некоторые из калейдоскопических источников, откуда может быть почерпнута образная «пряжа» в книге Анны Глазовой. Здесь в сновидческой перспективе (но за этим смягчением красок и тонов скрыта нешуточная энергия) пасутся и вступают в диковинное, физиологически невиданное родство бурлескные существа — выдуманные и пригрезившиеся, хтонические и небесные, гипертрофированные и малюсенькие. Здесь

            в море входят кентавры по пояс
            и русалки пьют их мочу
            ...............
            освежеван дракон бескрылый
            спрятан в саван и брошен на склон
            ................
            красивая дриада на дереве
            плача врастает корнями в кору
            .............................
            на порванных жилах заводного единорога
            скачут искры

        Такие стихи похожи на запыленные, потускневшие шпалеры с грифонами и василисками в добротном музейном хранилище. Или на редчайший гобелен в захламленном кабинете сбрендившего медиевиста из романа Умберто Эко. Или на гротескно подправленную в программе Photoshop цифровую фотографию, запечатлевшую что-то эфемерно притягательное и чудовищно манящее, намеренно не оставляющее следов на взыскательной сетчатке. Филигранно использован изысканный, старомодный архив барочной и маньеристской словесной вязи, будто позаимствованный у Джамбаттисты Марино или Луиса де Гонгоры. Одновременно в сниженных обертонах обыгран культуроохранительный и чуть абсурдистский пафос, свойственный современным французским поэтам Иву Бонфуа и Жаку Рубо.
        Ритмико-интонационный рисунок, преобладающий в книге, перекликается с медно-классической и нарочито бытовой оркестровкой речи в петербургской поэзии начала 1920-х годов — в частности, кружка эмоционалистов, манифест которого написал Михаил Кузмин. Приглушенная и самодостаточная просодия этого круга авторов сознательно шла вразрез с утопической бравурностью революционного мессианизма. Красноречивые примеры — мелодические перепады в «Параболах» Кузмина и стихотворные «полускульптуры из дерева и сна» Константина Вагинова.
        По утверждению Глазовой, «вода не любит лишний вес». То есть: текучая поэтическая материя чурается излишней риторической ноши. Выныривающие, будто с ракушечного дна подсознания, аллитерационные переливы и арабески —

            человекожа бледный зрачок и красное
            плододно
             (цветящий туман)
            расцветает зеленой солепылью истекая
            бледноводой
             (в полость вязкое рта)

— в поэзии Глазовой не избыточны, не приторны, а, наоборот, жестко и прочно, чем восхитились бы старшие формалисты, укреплены в несущей смысловой конструкции стиха. В то же время ее синкопированная, разомкнутая звукопись, подчас будто разыгрывающая (но именно разыгрывающая!) распад смыслового ряда —

            жестокой чашеголовкой
            человекоцветок
            отчаецвет

— имеет немало общего с нацеленными на хирургическое препарирование языковой ткани изобретениями тифлисской группы «41°», с изощренной «сдвигологией» Алексея Крученых и особенно — с апокалиптическим «испепелением» поэтического высказывания на уровне языковых стыков и рассогласований в книгах Виктора Сосноры 1970 — 1980-х годов (имеются в виду главным образом «Дева Рыба», «Верховный час» и «Мартовские иды»).
        О стихотворениях Глазовой хочется говорить именно в ракурсе их материальности. По фактуре эта материальность — иногда домотканая, иногда кристаллическая. Стихотворения то струятся, словно — перефразируя Мандельштама — тяжелые венецианские портьеры, выпившие ворованный воздух. То оказываются воздушными, невесомыми и прозрачными, как брюссельские кружева, которые тот же Мандельштам назвал физической первоосновой поэтической материи. То предстают графически четкими и даже схематичными моделями «языковой решетки», составляющей символический каркас поэзии согласно Паулю Целану (переводы из которого, сделанные Глазовой, могут послужить своеобразными ключами-отмычками ко многим нюансам ее поэтической техники).
        Мультикультурная оптика, свойственная поэзии Глазовой, полностью избавляет ее от упреков в эстетствующей провинциальности или концептуализации собственной культурной изолированности, приложимых ко многим поэтическим «поискам себя и Другого» в русском постмодернизме 1990-х годов. Тематически пестрый и сюжетно слитный корпус ее текстов сознательно держится в стороне от риторического треугольника поэт—поэзия—социум, выработанного в русском народническо-интеллигентском сознании и продолжающего патетически изживаться в саркастичных глумлениях и травестиях у Тимура Кибирова или Д.А. Пригова. Зато в избирательный фокус ее внимания попадает иной, культивируемый европейским модернизмом, треугольник: поэзия—мысль—язык.
Именно в эстетике, существующей в таких модернистских координатах, может быть с максимальной жесткостью поставлен вопрос: насколько мыслительные построения классического рационализма и его теоретико-познавательный арсенал могут передаваться и сохраняться в мистериальной ауре поэтического высказывания.
        Очевидно отдавая предпочтение модернистским провидцам и мистикам перед задиристыми и неуемными инженерами-проектировщиками новой поэтической формы (или сторонниками ее тотального разрушения), Бодлеру перед Малларме, Элиоту перед Паундом, Целану перед Яндлем, Глазова в своих стихотворениях еще раз проигрывает подмеченную высоким модернизмом трагическую невозможность мыслить посредством поэтического языка. Ведь используемый им набор фигур придает любой понятийно-аналитической мысли статус иллюзорного и мнимого сообщения, искусственно комбинируемой «языковой игры», чей распорядок, построенный на принципе случайной выборки, постоянно находился в фокусе внимания лингвистической философии модернизма, от Л. Витгенштейна до американской аналитической школы.
        Сверхзадачей поэзии в позднем модернизме делается улавливание до-мыслительного речевого потока — для этого она и прибегает к заклинательным пассам и магическим ритуальным обрядам, призванным приворожить и очеловечить свое изначально пустотное ядро, мандельштамовскую «дуговую растяжку» или целановское «решетчатое Ничто». Для нового прочтения этой проблематики Глазова прибегает к современному, достаточно брутальному и резкому метафорическому лексикону: поэзия, обладая «женским фаллосом», постоянно существует в катастрофическом предощущении символической кастрации. Именно неминуемая угроза лишиться смыслового «костяка» приводит, как это происходит в декадансном стихотворении «Кастрация русалки», к энергетическому выбросу отчаяния, боли, разочарования и страха:

            кто-то дергает за веревку перетягивая ей
            хвост
            ее чешуя скована судорогой
            тело водой
            лицо слезами
            унитаз кровью
            телефон слизью

        И тогда прирост смысла гарантируется напором неуправляемых, эмоционально-психологических переживаний. Наперекор магистральному курсу постмодернистской поэтики, преобразующей развенчанные метафизические категории (вины, греха, воздаяния, очищения и др.) в пародийные языковые клише, Глазова настаивает на их пусть и реликтовом, пусть и замаскированном, но все же ощутимом присутствии в социокультурном (и особенно — в сердечном) опыте современного человека. И в pendant развернутой в ее сборнике метафорической феерии хочется прибавить свою лепту — и еще раз сопоставить ее стихотворения с осязаемыми, хотя и призрачными, фактурными гобеленами. Где традиционные метафизические категории (ставшие фантомными следами и отблесками) все еще мерцают, сквозят и безостановочно работают на прибавление читателю обновленного запаса эмоционального знания.


  следующая публикация  .  Анна Глазова

Герои публикации:

Персоналии:

Последние поступления

06.12.2022
Михаил Перепёлкин
28.03.2022
Предисловие
Дмитрий Кузьмин
13.01.2022
Беседа с Владимиром Орловым
22.08.2021
Презентация новых книг Дмитрия Кузьмина и Валерия Леденёва
Владимир Коркунов
25.05.2021
О современной русскоязычной поэзии Казахстана
Павел Банников
01.06.2020
Предисловие к книге Георгия Генниса
Лев Оборин
29.05.2020
Беседа с Андреем Гришаевым
26.05.2020
Марина Кулакова
02.06.2019
Дмитрий Гаричев. После всех собак. — М.: Книжное обозрение (АРГО-РИСК), 2018).
Денис Ларионов

Архив публикаций

 
  Расширенная форма показа
  Только заголовки

Рассылка новостей

Картотека
Медиатека
Фоторепортажи
Досье
Блоги
 
  © 2007—2022 Новая карта русской литературы

При любом использовании материалов сайта гиперссылка на www.litkarta.ru обязательна.
Все права на информацию, находящуюся на сайте, охраняются в соответствии с законодательством РФ.

Яндекс цитирования


Наш адрес: info@litkarta.ru
Сопровождение — NOC Service