О книге «Современный патерик»

Псой Короленко (Павел Эдуардович Лион), Анна Голубева
Критическая Масса
2006, №1
        Чтение для впавших в уныние. Предисл. С. Чупринина. М.: Время, 2005. [2-е изд.] 320 с. Тираж 3000 экз.
        Трудно сказать что-нибудь еще о книжке, которую второй раз издают, третий раз оформляют и третий год обсуждают. Не считая журнальных публикаций. Все приличные люди ее уже не только прочли, но и обругали за насмешки над святыней, похвалили за верность Церкви, выдвинули на соискание литературной премии, поблагодарили за урок, а также сравнили с произведениями Козьмы Пруткова, Гоголя, Хармса, Лескова, Бебеля и Шинкарева. Чтобы как-то отличиться, опоздавшему ко второму изданию рецензенту пришлось выразить автору одобрение за хороший пиар православия.
        Выступать после таких ораторов, не имея ни малейшей филологической степени, — это, знаете ли. К тому же я читала одну из рецензий Майи Кучерской, где она, во-первых, против идеологической критики и, во-вторых, за то, чтобы писать о вещи, только если вещь тебе нравится. А я не знаю, нравится ли мне эта вещь и как выглядит неидеологическая критика (я-то думала, она другой быть не может. Это от недостатка степеней). И мне как-то трудно согласиться с теми, кто ее ругает, и с теми, кто хвалит, тоже трудно. И почему-то кажется, что ругают за то, но неправильно, а хвалят правильно, но не за то. И почему-то, прочитав книжку, а потом еще все доступные на нее отзывы — в том числе очень внятные, — я не могу найти ответ на свои невнятные недоумения. Осталось только обратиться к Майе Кучерской, точнее, к тому, что говорит о книге она.
        «Современный патерик» — это книжка цельная, имеющая свой замысел. Растаскивать ее по ниточкам, вырывать отдельные рассказы из контекста — значит этот замысел передергивать» (интервью газете «Большой Город»).
        Если кто-то еще не в курсе: «Современный патерик» представляет собой собрание коротких разноплановых текстов — рассказов, анекдотов (в обоих значениях слова), афоризмов, диалогов. Местами они стилизованы под разные виды церковной словесности (патерик, проповедь, жизнеописание, исповедь, свидетельство о чуде), местами подражают традиционным фольклорным формам (волшебная сказка) или детскому «озорному» фольклору («страшные истории»).
        Фабульные тексты соседствуют с бесфабульными, оригинальные — с авторскими интерпретациями «бродячих сюжетов» или известных по публикациям жизнеописаний. Тексты объединяются в 15 циклов. Единого принципа нет — основания различны: в одном случае это тема (учеба в семинарии), в другом прием (пародирование назидательных рассказов для детей), в третьем — однородность эпизодов (которые и составляют патерик — анекдоты об иноках), также может быть общим внутренний сюжет (истории о плодах покаяния), жанр (монолог-исповедь), герой. Есть циклы, куда включены две группы разнородных текстов — можно предположить, по контрасту (серии рассказов о нечестивых отцах противостоит серия о праведных). Часто смысл классификации понять невозможно — есть впечатление, что это случайность.
        Названия рассказов демонстрируют палитру аллюзий — на классическую литературу («Барышня-крестьянка»), на масс-культ («Сладкая жизнь»), на рекламу («Домик в деревне»), на богослужебные тексты («Идеже несть болезни»). Названия циклов тоже стилистически неоднородны. Одно отсылает к традиционной православной литературе («Чтение для впавших в уныние»), другое — к советской («Американские истории»), третье намекает на реалии современного церковного обихода («Чтение в очереди на исповедь»). Все названия в книге «говорящие» — надо полагать, о коллажном сознании сегодняшнего христианина.
        Увидеть в этих частях единство целого — непросто. Возникает даже подозрение, что автор эту нестройность старательно культивирует.
        Понять, в чем логика расстановки циклов, тоже сложно. Хотя она должна быть — на это явно намекает автор, снабдивший их не только названиями, но и номерами. Но выявить в этой последовательности что-нибудь, кроме произвола, — если не сквозной сюжет, то какие-то мотивы, — не удается.
        Видимо, книга ждет более продвинутого герменевта. А я ограничусь уровнем для начинающих: ««Современный патерик» как энциклопедия современной русской православной жизни».
        Ощущение, что перед тобой даже не ассорти, а пестрая смесь, возникающее при первом беглом просмотре, дальше только усиливается. Сочетание разнородных элементов на всех уровнях структуры — основной закон текста. «Современный патерик» кажется не сборником, а альманахом, причем довольно беспорядочным. Как если бы на нитку в произвольном порядке нанизывали грибы, бусины четок, бисер, молочный зуб, бублик, кольцо для занавесок и, скажем, кольца дыма.
        Одни читатели полагают, что это не мешает книге быть «удивительно красивой и в деталях, и в выверенном целом» (А. Немзер), другие, напротив, считают, что «эта, порой невольная, разношерстность <...> лишает книгу цельности» (А. Правиков).
        Сознательная это стратегия или не совсем, но тема, многократно обыгрываемая в разных регистрах, дробность форм, обилие мелких движений сообщают миниатюрному «Патерику» видимость хоть и беспорядочного, но широкого полотна. Так что слово «энциклопедия» не кажется такой уж большой натяжкой. При желании можно даже найти здесь не только вечные мотивы и сюжеты, но и актуальную православную проблематику: «пути и ошибки новоначальных», «ревность не по разуму», «младостарчество». Можно увидеть многоукладность православной жизни — тут тебе и семинария, и школа, и монастырь, и приход.
        Сначала книжка кажется густонаселенной — что вроде бы естественно для очерка нравов, которым она и является. Потом понимаешь, что человечьим духом здесь не пахнет. Правила затеянной автором игры не предполагают наличия характеров — в большинстве случаев перед нами «типы», каждый из которых может быть описан одной фразой — прихожанка, влюбленная в духовника, домовитый настоятель, разборчивая невеста. Некоторые обитатели «Патерика» и вовсе обозначены одним штрихом — например, иерей-сластолюбец или иерей-мизантроп, ходячие эмблемы. Индивидуальные свойства носят персонажи историй, как будто заимствованных из общего культурного багажа, — устных приходских рассказов. Но и в этих случаях сюжет явно важнее автору, чем портрет. Наиболее объемными выглядят фигуры, откровенно взятые из жизни, — автор включает в свою книгу фрагменты из документальных жизнеописаний. Что прямо и обозначает, называя подобные тексты соответствующими именами («Отец Павел», «Отец Николай»). Но именно тут читателя подстерегает неожиданность. «Что касается культовых фигур, то их не стоит отождествлять с реальными людьми» (Майя Кучерская, интервью SFI-ru). То есть персонажи с известными именами — Никиты Михалкова или старца о. Николая Гурьянова — выглядят в предлагаемых автором обстоятельствах как настоящие, действуют в соответствии с имиджем, но — «это вовсе не значит, что все истории про них документальные», поясняет автор. В этом и заключается подвох. Автор, выходит, вводит в заблуждение прозаика А. Дмитриева, который воспринимает книгу как источник реальных сведений о реальных людях: «До «Современного патерика» лишь паства и горсть мирян понимали, в чем обаяние и подвиг отца Иоанна (Крестьянкина) и Родзянко».
        И он такой не один.
        Микшировать таким манером факты с фикциями представляется Кучерской вполне естественным: «Странно было бы упрекать Пушкина в том, что он неверно изобразил Бориса Годунова, или обвинять Шекспира за неточный портрет Генриха V. Вступая в пространство искусства, историческая личность превращается в литературного героя. <...> Это азбучные истины, которые проходят в школе на уроках литературы, я их повторяю только оттого, что литературу у нас в школах преподают в основном плохо» (интервью SFI-ru). Ну, если забыть, что Пушкина от Бориса отделяло больше 200 лет, а Шекспира от Генриха — 400 и оба правителя к этому моменту перешли из области исторических фактов в пространство эпоса... А Пушкин с Шекспиром к тому же делали их героями драмы — и насчет степени ее условности читатель точно не обманывался... Действительно, в школах учат так себе. Для введения реальной личности — особенно современника — «в пространство искусства» нужно, по-моему, иметь резон более веский, чем желание снять процент с чужого капитала. Так, одолжиться у реальности можно, только если это требование самой вещи, ею же обоснованное и оплаченное (а не ее маркетинга — «не пропустите, последняя роль о. Иоанна, в эпизоде Никита Михалков»). А то выходит даже хуже, чем когда издатель из негодующего отзыва на первое издание делает рекламу для второго.
        Эта противоречивость отношений искусства с действительностью — родовая травма сегодняшней православной беллетристики — я говорю о тех книгах, чья тема — «православие сегодня». Целевая аудитория такой литературы — человек интеллигентный, пришедший к православной вере сознательно и взрослым, по крайней мере настолько, что успел приобрести стойкий вкус к печатному слову. Входя, образно говоря, в церковную ограду, он, помимо прочего, открывает для себя огромную область письменности, из которой раньше знал от силы 2—3 наименования включая Библию. И вот открылась бездна, звезд полна: история и богословие, церковнославянский и естествознание, тонкость мысли, острота слога, глубины мудрости, вершины духа. Однако вскоре становится ясно, что решительно вся духовная письменность — нон-фикшн. Но не может же человек все время читать только — ну, скажем, о высшей математике духа! Хочется иногда для разнообразия — просто книжечку. Чтобы не напрягаясь. Чтобы фикшн. Но при этом не выходя из ограды. И тут выясняется, что фикшна в ограде нет — не считая, конечно, назидательных повестей для воскресной школы, от которых в принципе взыскательному читателю может сделаться сильно не по себе. Ну, а «русская православная классика» — от Даниила Заточника до Ивана Шмелева для которой, при строгом подходе, хватает одной полки, — читана-перечитана. Сенсорный голод усугубляется жаждой услышать об опыте воцерковления твоих современников. Поэтому книги о текущей церковной жизни — документальные в первую очередь — всегда нарасхват. «Книга М. Кучерской заполняет собой лакуну, все очевидно ощущаемую в нашей современной церковной словесности. Лакуну, в которой должны находиться книги о сегодняшней реальной, а не идеальной, желательной или исторической жизни Церкви» (прот. Максим Козлов, «Татьянин день»). В общем что взыскательный читатель полагает, что, раз таких книг недостаточно, их следовало бы выдумать. Тут возникает еще одна характерная фигура — новообращенный писатель.
        Опыт обращения — переворот. Жизнь после Откровения меняется так, что сопоставить это не с чем. Разве только со вторым рождением. Понятно, что писательство в процессе откладывается в сторону — не до него. Позже, когда новорожденный научается ходить, говорить или хотя бы дышать по-новому, он, возможно, снова потянется к перу — чтобы обнаружить, что писать, как раньше, больше не хочет, а писать иначе — не может. Или наоборот. Даже бывши до обращения сочинителем нежных терцин про овечку. Теперь он просто не хочет / не может писать про овечку, а хочет всегда иметь в виду ее Смысл и Первопричину. Что-то мешает писателю — то ли новая совесть, то ли старые слова. Как он ни старайся, осмысленная овечка какая-то дохлая. Партийная литература — это грустнее назидательных рассказов для воскресной школы.
        А еще же хочется рассказать о новом опыте. Если не об Откровении, так хоть о том, что ему сопутствовало. Вполне объяснимое желание для любого, кому открылось новое измерение, пусть даже не на небе, а на земле: любовь, война, революция, тюрьма. Кучерская ведь об этом говорит в интервью: «Выплескивала этот распиравший меня опыт» (SFI-ru).
        Всякий пишущий знает: если такое состояние еще годится для репортажа, то для чего-то поглубже — хотя бы очерка — нужна дистанция: время или расстояние. Достоевскому понадобилось 5 лет, чтобы «Сибирская тетрадь» стала «Записками из мертвого дома». Лесков писал «Мелочи архиерейской жизни» спустя как минимум 10 лет после наблюдения за их героями — и, кстати, не в самый радужный период своих отношений с православием. «Доктор Живаго» возник через 40 лет после революции. Шмелева от «Лета Господня» его детства отделяло не только время, но и эмиграция.
        Писателю о православной жизни удалиться из нее некуда — если, конечно, он думает оставаться православным. В общем, это все равно что писать о собственной семье без отрыва от семейной жизни.
        Не исключено, что эта невозможность дистанции — во всех смыслах — и объясняет появление коктейлей из фэнтези с проповедью или романа с житием, которые называются православной беллетристикой. «Современный патерик», конечно, изделие более высокой кухни.
        Автор справляется с объективными затруднениями довольно изящно. По крайней мере выбирает самый остраняющий из возможных способов видения: иронию. В отношении «языка субкультуры», или, если угодно, «православного дискурса», этот прием может давать забавные результаты: не зря православный ежик оказался главным героем книги. Хотя, строго говоря, в пародировании школьной дидактики — а равно и в желании гарнировать ежика школьным же «озорным» фольклором — волнующе-революционного немного. Даже называть его в меню православным «фьюжном» было бы натяжкой.
        «Знаете, самые доброжелательные и проницательные отзывы о книге я слышала именно от людей, далеких от Церкви. <...> Они поймут, да и уже поняли все правильно и адекватно. <...> Они не варятся в этом котле и видят больше», — считает Кучерская (SFI-ru).
        Мне кажется, — по крайней мере, по прочтении отзывов, — что обольщаться все-таки не стоит. Они видят в книжке не меньше и не больше, чем люди церковные, просто видят по-другому и другое. Одни — «что церковь, настоящая церковь, является некоей огромной ценностью» (А. Немзер). Другие — только то, что можно увидеть через забор, — а рублевский он или церковный, это для них не столь важно: и то и другое — примеры актуального книжного тренда. «Это странное изображение параллельного, неизвестного большинству скептиков православного пространства» (С. Кваша, «Большой Город»); «человек невоцерковленный оценит уже колоритность антропологического материала. Духовные лица Кучерской похожи на пошехонцев — эксцентричные, но располагающие к себе чудаки» (Л. Данилкин, «Афиша»).
        Иронию, сознательно или интуитивно применяемую автором для создания искомой дистанции, — она же заодно и защитный экран — читатель сознательно или интуитивно считывает как отчуждение. А отчуждение острее всего ранит близких — членов семьи. Не удивительно, что реакция многих церковных людей такая: «Она — принципиально чужой человек» (А. Бакулин) или «Учительница жизни» (монах Лазарь). Можно, конечно, сказать, что братья-сестры не поняли юмора, — и вообще у них с этим делом плохо. Можно, придумав для книги эпизодический персонаж по имени «Кучерская», уверять, что автор таким образом смеется над собой. Читатель может и не различать автора, персонаж и писательницу Кучерскую — но ей-то вроде следует понимать разницу? Так же как и разницу между иронией и юмором — да всякий, над кем хоть раз насмехались, знает: это совсем не то, что подшутили. Читатель может и не знать, что Аристотель в иронии видел пренебрежение, Платон — высокомерие, а Теофраст — скрытую враждебность. Но и пренебрежение, и высокомерие, и враждебность читатель в иронии всегда чувствует.
        «Кто громче всех возмущается? Тот, кто испытывает личную обиду, кто узнал себя в персонажах «Патерика», но не захотел смеяться над собой и надулся» (интервью SFI-ru). Да. Гениально все-таки Лосев заметил, что ирония — источник самоудовлетворения, и не только эстетического. С назидательными рассказами автор, конечно, шутит, но педагогику любит всерьез.
        ««Патерик» — художественное произведение. Это художественная литература, а не «картинки с натуры»«,— уверяет Кучерская (SFI-ru). Пытаясь возразить, оказываешься на очень зыбкой почве, поскольку где же взять такой критерий, чтобы разграничить произведение художественное и нон-фикшн? И с терминологией проблемы — обязательно собьешься на иносказания. Можно вспомнить слова М. Гаспарова о разнице между подходом исследующим, который оставляет свой предмет неизменным, и творческим, который его видоизменяет. Где проходит граница? На уровне цели? Вряд ли: одна и та же интенция — скорее всего, «понять этих людей» — движет и историографом пугачевского бунта, и автором «Капитанской дочки». На уровне средств? Скорее. То есть нон-фикшн, как и художественная литература, может пользоваться художественными средствами, создавать художественные образы, но для нон-фикшн образ есть именно средство исследования реальности, а в литературе, наоборот, реальность — средство создания образа. То есть между словесностью, относящейся к первой реальности — жизни, — и собственно литературой (той, что создает реальность новую) разница примерно такая, как между изображением и преображением. Пытаться смешивать два этих ремесла в одном флаконе — бессмысленно и беспощадно.
        «Переплетение правды и вымысла, гротеска и порой и правда невероятных, но правдивых историй размывает в восприятии читателя границу между... скажем, правдой и «художественной правдой». А возможно, свидетельствует о ненадежности этой границы в сознании автора» (А. Правиков).
        Вот в этой самой ненадежности все и дело. Вперед, читатель, вроде бы говорит автор, дай руку, идем, я покажу тебе настоящую жизнь. Но не успеваешь ты пройти с ним и двух стадий, как автор вдруг выдергивает ладошку и с тихим смешком бывает таков. А если ты на этой стадии так и задержался в недоумении — твои проблемы, это ты не догоняешь. Ах, так мы на самом деле играем! Это салки! — догоняет, наконец, запыхавшийся читатель, но тут выясняется, что автора осалить нельзя, он не играет: он в домике. Как раз поправлял лампадку, когда ты вломился, пыхтя, гогоча и стуча подметками. И так — всю дорогу. Воля ваша, на автора положительно невозможно положиться.
        Он и правда боится проиграть? А чего ему бояться, удивляется читатель, когда у него свобода выбора?
        Церковь имеет дело с чудом — это ее повседневная жизнь. Чудо — факт, нарушающий все законы природы. Лучший способ сказать о чуде, — засвидетельствовать факт максимально точно и безыскусно. Будь свидетелем.
        У литературы другая природа и чудеса другие. Претворение воды вымысла в вино смысла. Рождение нового мира из двух престарелых понятий. Воскресение мертвого слова. Хочешь — пусть это будет твоим свидетельством. Как слово — образ Слова. Как автор — образ Автора.

Анна Голубева

       
        «Современный патерик» Майи Кучерской был впервые опубликован два года назад. Тогда мне выпало рецензировать эту книгу в особый момент — сразу после того, как она спасла меня от внезапно напавшего уныния. Рецензию свою я назвал «Чтение для впавших в уныние» — по заглавию одной из частей книги. Кто знает, может быть, именно моему позапрошлогоднему унынию обязана эта книга своим новым заглавием. Шучу — конечно, не унынию моему, а, наоборот, готовности его преодолеть с помощью хорошего друга, которым изначально является для меня моя бывшая «одногруппница» Майя Кучерская, а теперь ее книга с «историями про батюшек» стала для меня таким другом.
        За два года многое изменилось. В лучшую сторону. Почему? Отчасти благодаря этой книге. Она — часть суммы энергий, информационных потоков, которые окружают нас и частью которых мы являемся, а также тех, которые исходят от нас самих. Среди этих энергий есть и сотворенные, психические, материальные, физические, есть социальные, гендерные энергии — всё, что принято называть плотью. А есть и нетварные Светы, которые присносущные, они же были всегда и всегда пребудут. Об этих нетварных энергиях очень много говорится в восточно-христианской святоотеческой традиции, о которой мы все могли бы знать гораздо больше, чем знаем сейчас.
        Наша психика в основном принадлежит к сфере сотворенных энергий. Сюда относится не только мир эмоций и инстинктов, но также разум, свобода, творческое начало, любовь и воля, в том числе вера как разновидность воли. Вера — это воля считать что-то истинным, таково одно из ее определений, общее для богословия и формальной логики. Все эти высокие атрибуты нашей души до известной степени принадлежат тварному уровню. Не случайно нейрофизиологи сегодня научились уже в буквальном смысле слова сканировать такие сложные интенции нашего сознания, как любовь и даже вера, и в этом нет ничего удивительного — просто тварный мир все больше осваивается наукой.
        Но есть и такие уровни, которые сканировать невозможно. Это нетварные энергии, которые тоже действуют в нашем разуме, любви, творческом импульсе, воле и в такой разновидности воли, как вера. Учение о нетварных энергиях разработано в патристике, прежде всего в сочинениях преподобного Григория Паламы. Сейчас многие не верят в Бога, но очень любят по всякому поводу употреблять слово «энергия», совершенно не задумываясь над различием тварных и нетварных энергий. В современной «эзотерике» и «мистике» есть риск подмены Божественных энергий и сущностей «трансперсональными уровнями» и «космическими вибрациями», в которых нет ничего изначально «плохого», если только не преувеличивать их роль — не сотворять из них «кумира».
        Повторим еще раз сказанное вскользь только что: многие сегодня не верят в Бога. Причем не только не верят, но удивляются, как вообще можно верить, тем более «канонически» и «догматически». Ладно там еще Настоящая Традиция в лице того же Алистера Кроули. Или современное планетарное сознание с Карлосом Кастанедой. В крайнем случае буддизм — недаром же говорят, что это «не религия». Но христианство и особенно православие — «нет, нет, что вы, этого мы себе никак не можем позволить, особенно теперь, когда это стало модой и политическим конформизмом». Эту идиосинкразию можно проследить по рецензиям на книгу Кучерской, появившимся за эти годы в прессе и в cети. Основным героем этих рецензий является, как известно, «православный ежик». Где-то на втором месте идет «батюшка-людоед». Выходит, что юмор и гротескный элемент как будто бы «оправдывает» эту книгу в глазах «современной культуры», поскольку уравновешивает собственно религиозный пафос, который является лишним на взгляд многих интеллектуально настроенных читателей. И это симптоматично.
        Если читать даже самые апологетические рецензии, вышедшие за два года из-под пера классиков этого жанра, мы увидим огромную симпатию к Кучерской, но при этом весьма напряженное, подозрительное или скептическое отношение к «Эр-Пе-Це», выражаемое в разного рода культурно-политических штампах. При этом трудно заподозрить рецензентов в адекватном понимании того, что же на самом деле представляет собой эта самая восточная христианская Ортодоксия, которую мы по-русски обычно называем Православием. Само это слово, а также связанные с «православием» культурные и языковые кодировки вызывают в массовом сознании вполне определенный спектр ассоциаций — мифологических, культурных, политических. Абстрагироваться от них очень трудно, но возможно — с помощью разума и живой веры. «Современный патерик» Кучерской суммирует все эти штампы, связанные с Православием, а потом незаметно показывает, что Ортодоксия гораздо живее, глубже и свободнее этих штампов.
        Для многих современных интеллектуалов представление об Ортодоксии исчерпывается уровнем политической поп-истории (каламбур получился случайно) Московской Патриархии. Некоторые идут чуть дальше, рассматривая Зарубежную Русскую Церковь тоже, а то и Византию какую-то припоминают. Но, впрочем, тут сразу идет «Третий Рим», и сильнейший поток языческой информации пронизывает «носителя». И уж совсем редко кто-нибудь вспоминает, что территория Православия не исчерпывается нашей страной, что оно остается для современного западного сознания такой же концептуальной лакуной, как иудаизм, или даже больше. Между тем «миссия» и «ультимативное сообщение», идущее от христианской Ортодоксии, вполне соотносимо да и связано некой исторической диалектикой с миссией еврейства. Кстати, в связи с этим особенно странно выглядит такая аберрация современного сознания, как ассоциация православия с антисемитизмом. Реально «связь» их прослеживается лишь на небольшом отрезке истории. И только в одной из православных стран, а не во всех. Но «наш» антисемитизм является всего лишь политическим казусом. Стоит сравнить его с богатейшей историей религиозного антисемитизма в католицизме и протестантизме — сразу будет смешно.
        И это настолько очевидно, что кто-то мог бы подумать, что «нашего брата дурют» нарочно. На самом же деле это просто работают механизмы интеллектуальной энтропии, лености ума: «православный ежик», «православный ежик»... А ведь понятно же, что такое на самом деле Православие. Это богатая и чрезвычайно разнообразная аскетическая и мистическая традиция; это более прозрачная, чем в других христианских конфессиях, связь с еврейским текстом, языком, молитвословием, литургическим служением; это наполнение новым уникальным смыслом самых важных концептов античной философии; это значительная роль телесных практик, не уступающих восточным медитациям по ценностному статусу и по настоящему эффекту; это мощная интеллектуальная традиция патристического богословия, повлиявшая на современную логику, герменевтику, психологию, теоретическую физику, высшую математику, программирование; это, наконец, очень сильное и свободное эстетическое поле, где строгое следование канонам сочетается с пронзительным вдохновением. Православие, конечно, всеми этими вещами не исчерпывается — но элементарная интеллектуальная добросовестность требует «проговорить» хотя бы эти вещи, прежде чем переходить к religious jokes.
        Еще интересно. Православие вызывает смех, потому что священники служат на языке, не всем понятном. Я даже не говорю о словах-каламбурах типа «живот» и так далее. Гротескный эффект может считываться даже на фонетическом уровне. Например, язык батюшки может восприниматься как этакий «неграмотный», «провинциальный», «окающий» говорок: «ГоспОди, пОмилуй». Или как архаизированный русский язык: зачем «святЫй», «благИй», когда можно просто сказать «святой», «благой»? Опять выпендриваются? На уровне головы, надеюсь, все мало-мальски информированы, что это вообще не русский язык, а церковнославянский, по происхождению древнеболгарский, и т. д. Но дальше идет реакция на уровне «живота» (снова нечаянный каламбур). И никто так не хохочет над латынью или ивритом в их сакральной функции, как у нас хохочут над церковнославянским по вышеназванным причинам. И неоднократно просили перевести всю службу на русский язык, с готовностью отказывались от идеи «языка молитвы», сакрального языка. Логично и правильно, что этого сделать не удалось.
        Вообще, даже при сильной волне христианизации в эпоху «перестройки», образ батюшки с трудом отлеплялся в массовом сознании от клишированного гротескно-агрессивного «попа», каким он предстает в советской культуре, в этом смысле четко наследующей «нигилизму», радикальному скепсису части русской культуры XIX века. Если четко осознать, что церковнославянский — это иностранный язык, выполняющий определенную сакральную функцию, то рефлекторное раздражение уйдет. Может быть, не с первого раза, но все равно. А то что же получается — сначала сами же создали себе в культуре негативный образ «темного и верующего» батюшки-попа с утрированным языком и жестами, сами же вынянчили эту карикатурную «икону», а теперь она определяет наши отношения с традицией? С метафизическим принципом? С Абсолютом? И смех и грех.
        Или — противоположная крайность: «прикалываться» к церковному языку и «фишкам», «умиляться» ими, чуть ли не боготворить их, наряжаться в стильные языковые и прочие прикиды от православных «кутюрье» предреволюционной, николаевской эпохи. Или, по желанию, более ранних исторических периодов — от эпохи славянофилов и вплоть до Московского царства. Есть Иван Шмелев, есть многое другое, тот же Достоевский, в конце концов, и из всего этого вполне можно взять «атмосферу» и «вибрацию», чтобы сделать из этого «символ веры». Тут можно балансировать в стилистическом диапазоне от «Вех» до охотнорядчества, но все это имеет ту же природу, что и противоположная крайность — насмешка. В обоих случаях культивируется не настоящий предмет веры, а стиль, язык, упаковка. Меняется только знак с минуса на плюс. И вот эта самая Майя помогает нам уверенно перескочить через штампы и победить их — «смех смехом поправ».
        «Современный патерик» Майи Кучерской, как мне кажется, на самом деле утверждает одну простую мысль, которая при условии интеллектуальной добросовестности должна быть доступна как скептику и агностику, так и верующему любой конфессии. Представим себе эту вещь сначала графически. Пусть есть точка А — творческий дух, поиск разума, социальное дерзновение, опыт диалектики. И есть точка Б — религиозная форма, структура, четкая система догматов, канонов и таинств. С одной стороны принцип свободы, с другой стороны принцип формализованной веры. Но эти А и Б — вовсе не противоположные недосягаемые концы одной шкалы, как могло бы показаться. На самом деле это две точки, из которых уходят две линии в перспективу, как в изображении рельсов или лестницы. И эти линии в конце обязательно встречаются. «Частичная» свобода может противоречить «частичной» вере. Но полнота не может противоречить полноте. И это — в третий раз прошу прощения за каламбур — «ежику» понятно.

Псой Короленко







Наш адрес: info@litkarta.ru
Сопровождение — NOC Service