|
О Марии Степановой я напишу
и ее восхвалю, хорошу,
чтобы пела и впредь в США
мне ее душаа.
В. Г.
Замкнутая в человеке энергия тычется в невозможность. Ей нечего сказать, но и оставаться неска́занной она не согласна. Пока нет способа воплощения мысли, нет и самой мысли. Пока нет ребенка, ребенка нет. Нельзя родить дитя с заранее установленными чертами лица. Нельзя «придумать» мысль и следом ее записать. Потому в каждом создании — неизбежность новизны.
Потому нет правил стихосложения. Вы в своей энергетике не соответствуете никому, но именно она и определяет ритм, скорость, связность, образность вашего повествования. Требовать от раннего Пастернака логичной и упорядоченной речи нелепо. Молодой и, простите, страстный человек слов для любовных бормотаний не выбирает. Пусть бормотания. Избыток жизни — сам себе смысл. Но именно потому, что он — избыток и переливается за край жизни, становясь словно бы внешним по отношению к ней. По сути — к себе же.
«Смысл мира должен находиться вне мира, — писал философ. — (...) Если есть некая ценность, действительно обладающая ценностью, она должна находиться вне всего происходящего. Ибо все происходящее случайно. То, что делает его неслучайным, не может находиться в мире, ибо иначе оно бы вновь стало случайным».
Академически-анемичный Адамович никогда не примет Цветаеву. Идея поэтической дисциплины, которую он проповедует, может возникнуть и из собственной немощи. Нравственность — легкий удел мертвых. (Либо, как известно: «В Петербурге нравственность гарантирована тем, что летние ночи светлы, а зимние холодны»). Глупо ссылаться даже на современников, вертясь на парте и подглядывая в их тетрадки, тем более — на Пушкина, который свою контрольную давно сдал и вышел. В этом «классе» нет двух одинаковых вариантов. И если Адамович заглянет в тетрадку Цветаевой и увидит, допустим, формулу энергии — помните? — Е = «эм» «цэ» (квадрат), он все равно ее не поймет. Потому что эМ. Цэ. — это Марина Цветаева.
Если же записать латиницей, как положено, но прочесть по-русски — Е = МС (квадрат) — то — Мария Степанова.
Уместна эта шутка или не слишком, но речь о М. С. и ее энергетически замечательных стихах.
Не случайно одна из ее первых книг «О близнецах» начинается словом «негр».
С простодушной точки зрения «бледнолицего брата» негр создан, в сущности, невероятно: в его чертах очевидная чрезмерность: чудо природы и сгусток энергии (и буквенно, кстати, тоже: «негр» влит в «энергию»).
И в стихотворении, бегло цитирующем нашего африканца («мороз и солнце», «еще ты дремлешь») и таким образом принимающем крещение в эфиопской речке Сороть, немедленно начинаются орфографически-синтаксические причуды.
Вот кожа — как топлёно молоко.
Мороз и солнце над ее долиной.
Стемнеет, кругол, куст неопалимый.
Хребет хрустит, и тень под кулаком.
Просторечное «топлёно» (попутно входит няня), затем вдруг этот мускул: «кругОл», — и куст запечатлен, — мускул, который ощутим в согнутой руке, подпирающей щеку, — заодно видишь хрестоматийный портрет юного Пушкина в белой рубашке, — «и тень под кулаком», — и через несколько строк великолепно и быстро, с пропуском гласной («полмертвую»), расправленная кисть:
Полмертвую рукой расправлю кисть
Листом капусты, что зубами грызть.
Гранит науки поэзии, грызомый, как могла бы сказать Мария Степанова, поэтом, неизбежно связан с Пушкиным. Как «в гранит одетая Нева». В нашем случае не только потому, что его строки то и дело мелькают в стихах, но в более существенном смысле. В том смысле, что и тому и другой говорится всласть —»муза эта ловко за язык вас тянет...», — в смысле точности состояния и свободы ее воплощения.
Есть и другое родство.
У М. С. мелкозубая щучка правописания (и даже не столь мелкая: допустим, эпитета) принесена в жертву сорвавшемуся, свободному слову, — на мой взгляд, точности куда большей. («Неправильный, небрежный лепет,/ неточный выговор речей/ по-прежнему сердечный трепет/ произведут в груди моей...», А. Пушкин, «Евг. Онегин»). Говорят ведь: «Сорвалось с языка». При этом часто добавляя: «простите», — такое слово бьет не в бровь, а в глаз. Зато оно бывает почти физиологическим продолжением автора, его существа, оно, бестелесное, обретает правдивость тела.
Беженкой молодою
Тешусь проточной водою,
Пеной обшарпанных ванн,
Сладостно подвывая,
Сквозняку выдавая
Локтей и колен острова.
И десять — на кафеле — синих, как пламень —
Блестящих ногтей ноговых!
Любуюся на «ногти ноговые», Мария, как на снеги снеговые! (В. Г.)
«Неужели я настоящий и действительно смерть придет?» — «Дано мне тело, что мне делать с ним?» (Мандельштам) — «Как же себя мне не петь,/ Если весь я —/ Сплошная невидаль,/ Если каждое движение мое —/ Огромное,/ Необъяснимое чудо./ Две стороны обойдите./ В каждой/ Дивитесь пятилучию./ Называется «Руки»/ Пара прекрасных рук!» (Маяковский) — «Я, я, я. Что за дикое слово!/ Неужели вон тот — это я?» (Ходасевич)
Классические цитаты, подобные этим, можно продолжать без конца, — это не только азбука читателя стихов, но и азбука самой поэзии. «Так начинают жить стихом». Удивление себе, своему телу как своему и не своему одновременно, а там и миру, понятному и непонятному, уютному и чуждому вместе, — все эти «удивления» превосходно дышат в стихах Марии Степановой:
Как на блошином рынке тряпку счастливу,
Вдруг себя обнаружишь — ах, хороша!
То растянусь, то сожмусь я аккордеоном,
То побегу, то рыдаю, — умею все!
И разлетишься, не зная, чем бы потрафить,
Схватишь — роняешь, сядешь — и снова вскочишь,
Да и стоишь, как царский дуб за решеткой,
Ах, междустрастья в сладостном промежутке.
Ужас и счастье формы, несущей в себе неведомое содержание (и наоборот), именно ужас и счастье — нераздельно. (Помните, пушкинская Татьяна: «Что ж? Тайну прелесть находила/ и в самом ужасе она»). В «Песнях северных южан», пытаясь передать странную эту связь ужаса и счастья на уровне сюжета, автор с блеском решает и формальную задачу: приручение строки, добывание ее естественности при любом акробатическом выверте. Как и в цикле «Другие»: «А в письме про новости здоровья/ Про пускай себя поберегу» («Беглец»); «Он зубом грыз и бил в нее рукой/ При том же результате никакой» («Муж»); «Над вечерним бугром, как невидимый вальс/ Комариный собор широко завивальс» («Собака»).
Клавиатура упоминаний М. С. столь же широка, сколь страна моя родная, и там, не зная, где еще так вольно дышит человек, она вспоминает Лермонтова («Лежу, белея одиноко»), или Мандельштама («Садится солнце. Седина столицы...»), или...
Но просо литературоведческой прозы я оставляю воробьям и репортерам: клюйте, там есть чем поживиться. «Я клавишей стаю кормил с руки...»
Кстати, в «Импровизации» Б. Пастернака написано по-степановски и о ней: «И птиц из породы люблю вас,/ Казалось, скорей умертвят, чем умрут/ Крикливые, черные, крепкие клювы».
Как Б. П., она порой врывается в стихотворение и словами, находящимися в неустанном эротическом движении, творит акт любви, и так же, как Б. П., она возникает в стихотворении — стихотворением — как неосмысленное энергетически-природное явление, не имеющее плана и готовое к импровизации.
Знает ли она, чем это кончится:
Возвращаясь с овощного рынка,
Упаду я, сумкой перегнута.
Или:
Прекрасен трамвай, испещренный рекламой,
Как шкура пятнист.
Или:
Дивана — смирной, бурыя скотины,
Я к боку льну, переживая тем,
Что вот уже и слезы некатимы
И — изживотный голос нем.
Я не думаю, что знает что-то наверняка, кроме того, что голос — «изживотный».
Это тот минимум, без которого поэта нет, но я не припомню, чтобы у кого-то он был в таком избытке. В нем столько жизни и счастливого здоровья, что я обозначил бы его термином, обратном медицинскому: сердечная избыточность.
Мария Степанова провидчески написала:
И как воздух из недер шара,
Выпускает себя душаа.
Провидчески, потому что не могла знать неопубликованных, оставшихся в черновиках строк Уоллеса Стивенса:
And a soul like a punctured sphere
Lets itself out in the air-r-r-r.
Это буквально то, что у М. С., и, как у нее, в конце — что кажется совсем невероятным — от широты души продленное звучание.
И вот вам пример встречного провидческого чутья: великий Уоллес Стивенс, лет за сорок до рождения Марии Степановой, сказал о её творчестве: «Язык веселится поэзией», — и оказался прав.
|
