Борис Херсонский. Семейный архив. — М.: Новое литературное обозрение (Поэзия русской диаспоры), 2006. «О чем в пятьдесят таком-то году / спорили те, кто сегодня мертвы? / Какие надежды в дачном саду / кружились поверх моей головы? // Мы детям своим задаем теперь / те же загадки. Проснувшись в ночи, / я вспоминаю: распахнута дверь, / дедушка в кителе из чесучи, // круглые, в тонкой оправе очки, / на переносице тонкий след. / Прошлое сузилось, как зрачки, / когда в лицо направляют свет» («Одесса, июль 1954»). К московскому поэтическому биеннале 2005 года 55-летний одесский психиатр Борис Херсонский уже опубликовал подборки стихов в журналах «Арион» и «Октябрь». Но по-настоящему он заявил о себе именно на биеннале, выступив на презентации антологии «Освобожденный Улисс» издательства НЛО. Теперь, два года спустя, в этом издательстве вышла его книга. Как сказано в предисловии Аркадия Штыпеля: «Если разветвленное многоплановое повествование о людях в истории — а вернее, под ее, истории, колесом — называется романом, то «Семейный архив» — безусловно, роман. Время действия — весь ХХ век». Роман во многом автобиографический, где действующие лица — несколько поколений родни поэта, переплетающиеся судьбы которых встроены в полотно истории. Композиционно «Семейный архив» представляет собой ряд законченных, в той или иной мере хронологически последовательных, в той или иной мере сюжетно связанных между собой и почти целиком верлибровых новелл, время от времени перемежающихся рифмованными стихотворениями из цикла «Аукцион иудаики». Вот характерные названия отдельных главок: «Кременец, июнь 1910», «Карлсбад — Гамбург, июль 1914. Фотооткрытка», «Одесса, 1913. Игра в карты», «Аукцион иудаики. Лот 3. Йад (указка для чтения Торы). Серебро. Начало ХХ века. Польша«. Примыкающий к собственно «Семейному архиву» цикл «Письма к Марине» составили лирические новеллы, построенные на житейских и профессиональных наблюдениях автора. Текст книги чрезвычайно плотен и труден для цитирования.
...»Я видел, как сотни людей стояли в очереди за выпить. У них были такие глаза, как будто они стояли в очереди за убить».
(Он взял четвертинку без очереди).
«Мой папа умер от восемьдесят лет. Я умру не меньше от девяносто».
(Так оно и случилось).
Он уходил на работу — в семье не знали куда. Он добывал деньги — жена не знала откуда.
Он приносил в подарок пятилетнему внуку пачки лиловой копирки и химические карандаши.
Жена не работала. Семья не нуждалась. Незадолго до смерти он стал говорить об огромных деньгах и немыслимых драгоценностях.
К нему позвали врача.
Когда психиатр ушел, Яков снял дверцу шкафа и показал тайник.
«Я хочу, чтобы это все вы потратили на дорогу как можно дальше отсюда».
Он редко давал советы....
(«Бердичев, 1911 — Одесса, 1986»)
Это всего лишь одна из историй, вернее, — фрагмент одной из глав — более полной истории семьи бердичевских родственников, в которой «Все персонажи скончались в разное время. / Смерть их была естественной, / жизнь — относительно благополучной. / В это невозможно поверить». Каждая отдельная и уникальная судьба тем не менее достаточно предсказуема; лакуны и недоговоренности с легкостью восполняются человеком с советским опытом. Кем в действительности был Яков? Скорее всего, мелким хозяйственником, «гешефтмахером» — мы с определенной вероятностью сможем реконструировать его судьбу, равно как и биографию жены Якова, «обучавшейся на филологическом факультете». А вот биография, не оставляющая возможности даже для такой — вероятностной — реконструкции:
В его жизни все складывалось совершенно великолепно: его желания угадывались, просьбы выполнялись, каждому его достижению радовались все, ожидая еще больших свершений. О его необычайных способностях говорили в городе, особенно удачные высказывания просили повторить.
Воистину прекрасная жизнь. Жаль, что длилась она не более пяти лет.
У нас сохраняется фотоснимок маленького серьезного мальчика в коротких штанишках и матроске. На обороте печатными буквами написано: «Боба! Кац!»
(«Кременец, 1942 — Одесса, 1973»)
Достаточно посмотреть на даты: «они стали анонимным прахом / в земле Галиции и Транснистрии»... «Все умерли» — так, вслед за Шаламовым, можно сказать о героях Херсонского. Да, — возражает автор, — но ведь были! И беспутный Моисей с женой Шулой (Шуламитой, иначе — библейской Суламифью), и Мариам, дочь Арона («Часто в юные годы она восклицала: / «Оставьте меня одну!» / В старости это сбылось!»), и СталИна, чья мама «в дальнейшем была нормальна. Почти нормальна», и многие, многие другие — всех поглотила образовавшаяся на поверхности времени воронка, «как в чугунной ванне, из которой выпускают мыльную воду». Книга построена по принципу коллажа (что удачно подчеркнуто коллажем из старых фотографий на обложке). Контрапунктом к коллажу судеб проходит коллаж вещей из «Аукциона иудаики» — описания ритуальных предметов, уцелевших, в отличие от их владельцев: указка для торы, подсвечник-ханукия, стаканчик для ароматов (бсамим). Эти отсылки к материальной культуре еврейского местечка, да еще и «молитвы» (всего в разделе их четыре, последняя завершает раздел) играют роль метафизического цемента, скрепляющего расползшуюся ткань бытия. Еврейство персонажей играет (цитируя Аркадия Штыпеля), «в конечном счете, не большую, но и не меньшую роль, чем их принадлежность к его близкой или дальней родне». Однако оно сообщает непривычный ракурс, необходимое для восприятия «остранение» — точно так же, как «китайскость» китайского цикла «Запретный Город», несколько лет тому опубликованного в журнале «Арион». Самобытность «Семейного архива» и прилегающих к нему «Писем к Марине» не только в смелом — коллажном — монтаже, сочетающем планы, частное и общее, регулярный стих и верлибр, не только в гремучем сплаве иудаики с христианством. Она — и в обеспеченной медицинским опытом автора удивительно достоверной сдержанной интонации, близкой к языку бесстрастного скупого анамнеза, «истории болезни». Еще одна характерная черта «Семейного архива» — демонстративное избегание вымысла. В биографиях, реконструируемых автором на основе писем, семейных преданий, фотографий и уцелевших документов, не больше и не меньше истины, чем в любой другой исторической реконструкции — «Семейный архив» с полным правом можно назвать удачным экспериментом поэзии non-fiction. Напомню, впрочем, что с культурными мифами Борис Херсонский работает не менее плодотворно (уже упомянутый «китайский» цикл «Запретный город»). Возможно, многим при чтении стихов Бориса Херсонского придет на память отстраненно-философичная интонация Бродского. Здесь речь идет не о подражании, но о некоем общем объективированном подходе, научном дискурсе текстов. Цели, однако, разные. У Херсонского это не столько анализ, сколько синтез, попытка воскресить эпоху, сложив ее из отдельных фрагментов — фотографий, предметов, обрывков случайно запомнившихся фраз, калейдоскопа картин, попавших в поле детского зрения... Эпос фрагментарен и одновременно целостен — как и сама История.
|