|
Владимир Елистратов: Слово перестало быть центром мироздания
Интервью с Владимиром Елистратовым
|
Интервью:
Сергей Шаповал
Культура, 28 мая – 3 июня 2009
№20 (7683)
|
|
|
Владимир ЕЛИСТРАТОВ — человек неуемной энергии, он един во многих лицах: профессор МГУ, культуролог и лексикограф, путешественник и писатель. Он автор «Словаря московского арго», «Толкового словаря русского сленга», «Словаря языка Василия Шукшина», «Словаря старой Москвы», его книга «Тю! или Рассказы русского туриста» вошла в длинный список претендентов на литературную премию «Большая книга». Однако наша беседа все время вращалась вокруг проблем современного русского языка.
— Владимир, по поводу современного русского языка сегодня сталкиваются две полярные точки зрения. Первая: с русским языком происходит нечто серьезное, вторая: с ним ничего не происходит и произойти не может. Что вы скажете на этот счет ?
— Ничего не происходит с языком как лингвистической системой, она будет меняться, но очень медленно: в течение пятисот — шестисот лет за нее можно быть спокойным. Что меняется? Сегодня все языки существуют в глобалистском режиме, которого никогда раньше не было. Есть некие закономерности в изменении некоторых языковых фрагментов, которые характерны для всех языков. Ярко они проявляются не столько в языке, сколько в речи. Например, люди не уверены в себе, отсюда во всех языках пресловутое «как бы». Или «короче», за которым следует длинный рассказ, это тоже от неуверенности: человек хочет высказаться короче, но не умеет, за что извиняется при помощи «короче». Есть элементы хамства, например, употребление в диалоге «на самом деле». Человек меняется, а это отражается на его речи. Так что за язык волноваться нечего.
— Современные учителя говорят о том, что каждое следующее поколение все хуже разговаривает, все меньше становится учеников, способных сконцентрироваться и внятно пересказать прочитанный текст.
— Об этом говорят все время, начиная с XIX века. Тогда человек мог долго и связно что-то рассказывать, умел это и советский человек. Сейчас монологической речи становится все меньше и меньше, при этом усиливается речь идеологическая.
Сегодня люди не умеют и долго слушать друг друга, что логично: не умеющий долго разговаривать не сможет и долго слушать. Разучились писать. Сначала люди говорили и ничего не писали, потом научились писать, скриптоэпоха растянулась на тысячелетие, возникло книгопечатание, но писать продолжали, в XX веке писание прекратилось. Конечно, в провинции еще пишут, но те, кто решает судьбы страны, сидят за компьютерами. Тыканье пальцами в клавиатуру непременно влияет на мозг, будущее руководство страны будет совсем другим. Умер эпистолярий. Уходят определенные формы жизни. Американцы, например, приравняли речевую деятельность человека ко всем остальным видам деятельности.
— Перечисленные вами явления отражают перемены в социуме и свидетельствуют о появлении нового человека.
— Антропосфера порождает человека, способного выжить в новых условиях.
— Вы считаете, что эту ситуацию нельзя рассматривать в оценочной системе координат ?
— Нужно быть спокойнее. Все чаще звучит: язык надо защищать! Что, ввести юридические санкции? Это же маразм. Запретить печатать матерные слова? Есть Интернет, ничего уже не запретишь. Ситуация так и будет балансировать на этом «запретить — не запрещать». Лишь бы не занесло куда-нибудь в крайность. Не дай бог предпринять что-то решительное вроде горбачевского приказа о вырубке виноградников. Нужно применять теорию малых дел: каждый образованный человек на своем месте должен говорить о проблемах русского языка. Но при этом я хочу отметить, что уровень говорения широких масс сейчас ничуть не ниже, чем тот, который был, когда я в 1970-каком-то году учился в советской школе.
— Но и успокаивать себя, повторяя, что ничего не происходит, — дело не самое разумное. Ведь происходит. Например, на одном «круглом столе» вы сделали замечательное наблюдение: ЕГЭ в его нынешнем виде формирует личность протестантского типа. Для нее характерна уверенность, что существует единственно правильное решение — главное правильно сделать выбор. Мне кажется, важно описывать происходящие перемены, и это описание вовсе не означает обязательности вывода: нынешние молодые хуже, чем мы.
— Сейчас у нас происходят петровские реформы, хотя и в несколько редуцированном виде. Духовный смысл сегодняшних преобразований такой же, как и петровских. Великая русская литература для нынешних молодых все равно что корпус религиозных текстов, отстоящих от них во времени очень далеко. У нас произойдет синтез русского с протестантским, а вернее сказать — с англосаксонским. Ведь у нас существовала уютная, аляповатая русская муть, в которой все можно и ничего не понятно, с оттенками мучений, зафиксированными в языке, с избытком коннотаций и метафор и т.д. Добиться однозначного определения понятия было почти невозможно, человека захлестывали ассоциации, аллюзии. Сейчас совсем иное поколение. Мой сын мог бы пойти по моим стопам, но он сказал: «Мне эта муть не нужна, я пойду в финансовую академию — там все четко». Происходит кантианское просветление, слова обретают четкое значение, юридическая лексика становится у нас крайне важной. Когда я вижу издательский договор, меня начинает мутить с первых же строчек, а мой сын берет подобную бумагу с горящими глазами и читает самым внимательным образом.
Сегодня огромный свод текстов, очень важный для понимания сущности мира, отложен в сторону. Происходит то же самое, что и в раннем Средневековье, когда античное наследие оказалось в монастырских катакомбах, а потом оно стало востребованным, потому что без него ничего не понятно. Поэтому и у нас грянет какой-нибудь гром, начнут искать выход, вот тогда и обратятся к XX веку, в том числе и к его филологии. Если прибегнуть к жесткой формулировке, сегодня Бог из филологии и лингвистики ушел, он наблюдает, что будет дальше. Произошла смена кодов, причем это смена биосферная: не выживем мы, если будем продолжать жить в формате Достоевского!
— Виктор Шкловский в свое время объяснил, как существует искусство: все новое возникает на разрушении предшествующего, но новое появляется, а старое не разрушается. Так живет традиция. Я не вижу сегодня появления новой литературы на попытке слома старой.
— Произошло выветривание сакрального в искусстве. Лет через тридцать — пятьдесят нас ждет мощнейший религиозный бум: появятся новые конфессии, между ними возникнут напряжения, светская сторона в искусстве ослабеет. Так было в Средние века. Но как только немного развеяло шлейф религиозности, появились трубадуры, Данте и т.д. Дальше это искусство получает мощное развитие, которое заканчивается в XIX веке. В конце XIX века Ницше провозгласил: «Бог умер». Во второй половине века XX Мишель Фуко объявил: «Человек умер, остались структуры». Наши гуманитарии выглядят печально: они продолжают жить квазидуховной жизнью.
— Об этом и говорил Шкловский. Так называемый постмодернизм пришел в культуру на отрицании и разрушении традиционной русской литературы, а нынешние молодые литераторы апеллируют к духовности советского образца.
— Они застали самый конец советской власти, который был ласковым и раздолбайским. Все было мило и неопасно. Можно было попасть в хороший пионерский лагерь, который потом становился предметом ностальгии. Кажется: восстановим это — и все будет хорошо.
— Вернемся к языку. Вы — специалист по сленгу, что происходит с ним ?
— Я могу сказать одно: сленг — это большой миф. Его настолько немного, что его можно считать несуществующим. Я, составляя словарь, прекрасно понимал, что в нем 99 процентов редких слов, которые два-три раза где-то были употреблены. Одно дело — сленг XIX века, когда сильных СМИ не было, другое — сленг наших дней, когда СМИ есть, а журналисты очень хотят кушать. Понятно, что на Пушкине заработали больше, но сленг принес немаленький доход. Есть тема!
— А зачем же вы своим словарем потворствуете таким журналистам ?
— Я составлял словарь, когда не было надежды на его публикацию. Я просто собирал слова, это болезнь, своеобразный плюшкинизм. Тогда мне было очень интересно, а сейчас — нет.
— Является ли отсутствие сленга свидетельством обеднения русского языка ?
— Да, конечно. Хорошим показателем являются малые жанры, например, анекдот. Люди разучились рассказывать анекдоты, не то чтобы жанр умер, но он стал какой-то квелый. То же самое и сленг. Я помню, как в 1970-е годы было принято играть с языком, придумывать новые слова, речевочки бесконечные. Сейчас редко можно встретить креативную в этом отношении личность. Все смеховые жанры проработаны. Каламбур умер. Все ищут возможность написать смешно.
— Вы сказали, что американцы приложили немало усилий, чтобы поднять статус речевой деятельности. Нужно ли это делать нам ?
— Это действительно важно. А у нас важнее машину хорошо водить, лихо владеть компьютером, виртуозно обходиться с мобильным телефоном. Есть масса явлений, которые оказываются гораздо более важными, чем грамотная речь. Но я думаю, мы придем к осознанию ошибочности такого подхода. Основой авраамической цивилизации (цивилизация, основанная на монотеистических религиях. — Прим. ред.) является слово, Бог сегодня от него отвернулся. Слово перестало быть центром мироздания. Сформировалось огромное количество демократий, высвобождающих огромное количество языков. Это вторая Вавилонская башня. По миру идет регионализация, большие языки распадаются, диалекты претендуют на то, чтобы быть литературными языками. Распространение смазанной речи — это все равно что бог знает как одеваться, перестать заправлять постель, ходить с незавязанными шнурками. Идея речи как ответственной трудовой деятельности теряется, но мы никуда не денемся: мы к ней непременно вернемся.
|
|
