В самом первом знакомстве с именем Алешковского есть какой-то забавно-символический привкус. «Алешковский? Который? Юз?» – «Да нет, это – другой!» Или так: «Читали Алешковского? Не путать с Юзом!»
Пожалуй, оставаться тенью своего знаменитого однофамильца (кажется, даже родственника?) – не слишком почетная обязанность. Скорее всего, это обидно. «Да не Юз я, не Юз, не Юз... другой!» Конечно, есть классические примеры: «третий Толстой» и проч. Леонид Андреев вначале подумывал о звучном псевдониме (а то, мол, что такое «Л. Андреев» – тьфу!), пока не согласился все-таки сохранить свое прелестное нежно-московское литературное имя, правда, с непременным сочетанием имени-фамилии: «Леонид Андреев» – так лучше звучит!
Петр Алешковский – опять же другой случай. В этой красивой фамилии – с момента появления в нашей печати «Николая Николаевича» (сочинение Юза) – неизбежно присутствует легкий, но прочный элемент «псевдонимности». Между «Юзом» и «Алешковским» не осталось ни малейшего зазора, как между бильярдными шарами в точке их счастливого пересечения (и досаду вызывает случайно возникшая помеха: зачем тут вклинился какой-то Петр!).
Юз Алешковский – звучит смачно и вызывающе. Петр Алешковский – разочаровывающе. Первое имя – веселая литературная «маска», горчица с уксусом, обжигающие нёбо. Второе – просто обозначение факта: папа с мамой назвали Петром, а могли бы Иваном. И это не игра слов. Это – ключ к прозе другого Алешковского.
Я боюсь, что этот писатель или не совсем понимает законы литературной карьеры, или сознательно их игнорирует, то есть, в любом случае, являет собой тот тип литератора в XX веке, который выходит к своему читателю (весьма, в сущности, размытое понятие) без посредников, без легенды.
Что такое легенда?
Можно написать целую книгу о том, как создаются в наше время писательские имена, о том, сколь часто подлинные и даже великие художественные таланты пребывали в тени, а их место замещали несомненные эрзацы или же просто откровенные проходимцы. И вовсе не прозрачный сюжет «Солженицын – Бабаевский», который и дураку понятен, определил бы причудливую фабулу этой книги, но гораздо более «темные» истории, без которых, однако, нельзя представить себе настоящую литературную жизнь XX века.
Этот век с беспощадной ясностью показал, как без легенды, хотя бы и куцей, без «маски», хотя бы и самой нелепой, даже очень крупный по внутренней творческой возможности писатель обречен влачить полупризрачное существование, будучи лишен более или менее отчетливой читательской аудитории (Шергин, Вик. Курочкин). И наоборот: талант незначительный, сознательно или по воле случая обретший свою легенду, способен вырастить свое маленькое художественное зерно до гигантского общественного баобаба (Эренбург, Евтушенко – называю наугад).
Сегодня возникают уже новые легенды. Например, писатели старшего поколения, вроде Андрея Битова и Владимира Маканина, несколько лет со странным уважением рассматривали фигуру Валерии Нарбиковой, этой Жанны д’Арк русского постмодернизма, пока однажды утром мы с изумлением не обнаружили, что она «известная в Европе» писательница... Думаю, нечто такое случится в свое время и с Егором Радовым, и с Вл. Шаровым, и даже с Вяч. Курицыным, «срамную прозу» которого со снисходительной улыбкой печатают в престижном «Знамени».
Почему бы и нет?
Оказаться в эпицентре литературных событий сейчас, в общем, весьма просто. Для этого нужно выбраться на краешек огромной воронки, всасывающей все без разбору, каковою мне видится нынешняя литературная жизнь. Дальше все происходит как-то само собою, оставшихся в стороне просто не замечают.
Я говорю это не для того, чтобы выгоднее «продать» Петра Алешковского, чей путь в литературе, не стану скрывать, мне глубоко симпатичен. Дело в том, что в его лице я вижу не просто писателя – хорошего или не очень (как раз частных претензий к его прозе можно выдвинуть достаточно, и это нормально), – но и нечто большее: возможность органической жизни в литературе даже в сегодняшних условиях, когда старые законы уже не работают, а новые еще не возникли. Присутствие Алешковского и ему подобных молодых «традиционалистов», как ни странно, больше убеждает в победе свободы, нежели самые ошеломительные выходки из лагеря «другой литературы», давно ставшей, в сущности, весьма заурядным явлением.
Алешковский наделен неким как бы генетическим чутьем, позволяющим ему ходить в нынешнем литературном море с небрежностью старого лоцмана, который минует любые опасности и ловушки, даже не взглянув в их сторону. Мне кажется, что он прежде словесного мастерства или так называемого жизненного опыта обрел главное писательское знание, а именно: все подлинное в литературе развивается только «путем зерна». Между прочим, это опрокидывает любые «концептуальные» принципы, о неизбежной победе которых столько мечтали наши литературные либералы.
Алешковский живет в русском реализме как в своем доме, если не сказать высокопарно: в своем отечестве. Поэтому почти невозможно предугадать его литературное поведение, а тем более – схватить за руку на постоянном использовании какого-либо своего или чужого приема. Для любителей развязывать узелки постнабоковской прозы Алешковский – чтение скучное и, пожалуй, даже досадное. Цикл его первых рассказов называется «Старгород». Гоголевская мета здесь, однако, обманчива; эта тропинка приведет критика в никуда. Вернувшись назад, он с огорчением обнаружит, что «Старгород» – всего лишь вывеска на воротах, а вовсе не «аллюзия», что автор не предлагал никакой «игры», тем самым поставив критика в положение рядового читателя. За воротами же – провинциальная Россия, какой ее видит Алешковский, не забывая, впрочем, что когда-то ее видел и такой писатель, как Николай Васильевич Гоголь.
Иногда кажется, что Алешковский смеется над своим потенциальным критиком. Назвать вторую, после «Старгорода», вещь «Чайки» значит или чего-то не понимать, или что-то сознательно не замечать. Между тем повесть эта – о северных рыбаках, о странном, непостижимом мире, который живет вроде бы вопреки законам цивилизации. Чехов вспоминается здесь постольку, поскольку реализм Алешковского, как и подобает истинному реализму, «возвышается до одухотворенного и глубоко продуманного символа».
Если бы он назвал свою новую повесть как-нибудь «литературно» и снова нас обманул, я бы заподозрил его в сознательном лукавстве. Но называется она удивительно странно – «Жизнеописание Хорька» – и являет собой тип обыкновенной авантюрной вещи, о которой в журнале в разделе «Summary» для непонятливых иностранцев сказано, что ее герой – «a young man from a small provincial town, who has opposed himself to his social surroundings...» («...молодой человек из провинциального города, противопоставивший себя своему общественному окружению...»).
Самое поразительное, что это – верно и «глупый иностранец» в своих ожиданиях не обманется. Повесть Алешковского можно и так прочитать, как, впрочем, читали и так русские повести XIX века (через призму общественного критицизма). Алешковский не боится быть заподозренным в увлечении «натуральной школой»; скорее сознательно это чувство провоцирует, но... делает маленькую и почти незаметную поправку к слову, которое вдруг обретает первичный и уже не «французский» смысл (natura, то есть природа). Natura районного города, где все изувечено полуцивилизацией, и natura российской деревни, в которой хотя бы отчасти успокаивается душа главного персонажа, и natura таежного озера и леса, где герой впервые чувствует себя в родной стихии и куда его приводит какой-то древний неистребимый инстинкт...
Алешковский не выбирает. Городские сцены описаны с таким же художественным увлечением, как и деревенские и таежные, – жизнь волнует его в своей пестрой неразрывности и неслиянности; он понимает, что в органическом течении этой жизни заключен какой-то не-доступный смертному порядок и смысл; и поэтому его Хорек столь болезненно отвечает на любые попытки со стороны людей (даже священника) вовлечь его в «идейное» понимание мира и как следствие в какую-либо общественную активность.
Недаром его настоящее имя – Данилка, Даниил (то есть «Бог мой судья»). Будь он избран Богом, он, наверное, сумел бы на валтасаровом пиру нашей жизни прочитать странные, роковые надписи, возникшие перед глазами пирующих. Но Данилка – не избран. Вот это понимание своей неизбранности (в сущности, драгоценное, чего так не хватает сегодня кучке общественных «пассионариев») и приводит его к смирению, к выбору той natur’ы, которая не противна его душе. «По прописи звался он теперь Даниил Анастасьев, а меж деревенскими – Сонечкин, по имени присвоившей его бабы... Сонечкин Данила, или просто Сонечкин, живет легко, поколачивает свою брюхатую уже бабеху и грозится время от времени сбежать от нее в лесники – там больше платят».
Впрочем, бабу его зовут Софья (мудрость).
|
