Борис Марковский |
«Достаточно того, что ты светилась...»
Борис Марковский. Пока дышу — надеюсь…
|
Борис Марковский. Пока дышу — надеюсь... Стихотворения, поэма, переводы. — СПб.: Алетейя, 2002. — 224 с. Есть поэты, призванные временем, то есть течением жизни — своей или чаще социума, а есть поэты, призванные... поэзией. Для которых сама любовь ко всему созданному творческим постижением жизни — важнее их собственных стихов. И если первых условно можно отнести к «профессионалам», то вторых, причем не боясь их обидеть, вполне можно назвать любителями. Грань между «профессионалами» и «любителями» здесь весьма относительна и говорит не о качестве стихов (ни уверенность в собственной значимости, ни любовь к поэзии качества еще не гарантируют), а, скорее, о разном подходе к творчеству. Так, если первые стремятся сказать в поэзии свое слово, то вторые — и свое, никого при этом не потеснив. Разница довольно ощутимая.
Искусства разветвленный ствол. Невидимых корней могучее родство. Я — крайний лист на самой крайней ветке, И кровь моя принадлежит листве. Со мной в родстве бесчисленные предки, И те, кто будет жить, — со мной в родстве. И смерть моя — умрет одно лишь имя Мое — и жизнь принадлежат не мне, Но тем, другим, — да будет свет над ними! — Сгорающим в божественном огне.
Появилось бы это стихотворение Бориса Марковского, не существуй до него таких стихов, как «Я ветвь меньшая от ствола России...», «Вы, жившие на свете до меня...», «...А стол один и прадеду, и внуку...» — Арсения Тарковского? Возможно, что и нет. Точнее, его место могло бы занять нечто близкое по глубинному содержанию, но сказанное совсем иными словами, образами, размерами. В книге Марковского немало эпиграфов. А эпиграф, обозначая как минимум круг чтения автора, косвенно указывает и на его вкусы как на границы некоей возможной «школы». Однако в нашем случае впечатление «школы» не складывается. Встречая эпиграфы из Тарковского и Георгия Иванова, вспоминаешь, что в поэтике обоих этих авторов, при всем их различии, есть одно несомненное сходство: ни тот, ни другой никогда не допускали в своих стихах неточной рифмы. В обсуждаемой здесь книге рифмовка то строгая, то куда более вольная (да и сбои метрического строя не всегда выглядят оправданными)... Есть, конечно, в ней отсылки и к другим авторам (Пастернак, Мандельштам), у которых слух на рифму и на метрику был совсем иной. Однако мне кажется, что у тех — и «музыка» была другая. «Звуков» в ней было больше. Поэтика же Марковского относится все-таки к куда более сдержанным и к образной пестроте не стремится. Не то чтобы автор старается успеть сказать многое и о многом — наоборот, он, кажется, не всегда и право себе дает на многоговорение. При таком подходе можно бы требовать и большей отточенности в форме. В такой поэтике нет места строчкам «гениальным», заведомо выдающимся (поскольку здесь ничего не должно выпирать), зато и строчки неровные, которые оправдываются соседством с «заведомо гениальными», точнее, «всепонятными» (за примерами — к раннему Пастернаку, Мандельштаму, Бродскому), при такой поэтике — появляться бы не должны. Впрочем, может быть, я чересчур строг. Есть еще одно имя, о котором не раз напоминается в книге. Это живший в Грузии русский поэт Александр Цыбулевский. Именно с ним в первую очередь роднится, на мой взгляд, поэтический почерк Марковского. Хорошо ли это для нашего автора? Трудно сказать. Ведь Цыбулевский — поэт сам по себе очень интересный, а внимания к его стихам — немного. То ли отделки в них не хватает, то ли еще чего. Они не то что небезупречны, но я бы сказал — вызывающе небезупречны. Бог с ними, с допускающимися инверсиями рифмы, размера (тут больше вкусовые пристрастия, а не показатель поэтического уровня, согласен), но слишком многое в стихах Цыбулевского остается... неподкрепленным. Особенно для далекого от него читателя, далекого во многих смыслах: по темпераменту, по жизненному опыту, по колориту места проживания, даже по климату. Автору нужды нет в «лишних» подробностях, но нам-то — нужда иногда есть, иначе понимание может и не прийти. В такой же зоне риска оказываются и некоторые стихи Марковского. Формально эллипсис присутствует практически в каждом стихотворении у любого поэта (недаром стихи куда короче сказанного прозой). В поэзии достаточно штрихов, чтобы окружающие их «пустоты» заполнялись эффектом читательского зрения, когда предметы при удаленном рассматривании спокойно и классически просто дорисовываются в единую картину. Что поразительно удавалось тому же Георгию Иванову. В стихах Марковского такой эффект достигается не всегда. Да — при дружеском взгляде «своего», уже знакомого с автором человека. И нет — при взгляде со стороны.
Что за постыдная морока — Торчать весь день в пыли гардин? Отсюда путь один — в Марокко Или в растлительный Берлин. Гора невымытой посуды, На дне бокала — кубик льда... Не умереть бы от простуды Или — от боли и стыда.
Точно ли здесь сказано ровно то, что надо, и именно столько, сколько надо?.. Есть много определений поэтического творчества. Хочу добавить еще одно (если, конечно, оно уже не было кем-то сказано прежде). Часто поэт напоминает мне человека, пытающегося передать кому-то свой только что увиденный, — такой впечатляющий! — сон. Вот он говорит, рассказывает, жестикулирует... И вдруг в какой-то момент, заметив ушедший взгляд собеседника, растерянно смолкает. Ведь слова передают только череду картинок, может быть, сюжетную динамику, но сути пережитого в этом чудном (или, наоборот, тревожном) сновидении они донести в принципе не могут. То, что так волновало тебя (и с чего бы?), другого оставляет почти равнодушным. Тем и сложна задача поэта, что имеет дело с такой же почти зыбкостью. Ведь читатель, который не видел того, что видел ты, этими «снами» может и не впечатлиться. Стихи Марковского спасаются тем, что сам автор все это отчаянно понимает. Как прежде б крикнуть: А-муз-ги! О Амузги! — в наплыв тумана.
А. Цыбулевский
Разве ты — настоящий писатель? Что молчишь, иль язык проглотил, Незадачливых слов бормотатель, Заклинатель змеиных чернил? Все дудишь в деревянную дудку... Брызги слов. Но не видно ни зги, — Разве можно доверить рассудку Этот крик сквозь туман: А-музги!
Но благодаря такому перекликанию отчаявшихся от непосильности задачи голосов и надежд на понимание становится вдруг больше. Тем более, что, как признался тот же Цыбулевский, «Может быть, у снов еще граница / И с другой какой-то стороны?» Чем же, несмотря на некоторые стилистические барьеры, все-таки хороша для меня книга Марковского? А собственно, обратной стороной того, о чем я уже сказал. Тем, в первую очередь, что автор и не пытается обременить кого-то слишком уж адекватным его, автора, пониманием. Ведь это редкость, когда стихи и не требуют непременного сочувствия. Не требуют! Иногда даже не замечаешь, что они грустны — настолько в этой книге светло и не тесно. И опять парадокс: не тесно от вложенных в стихи смыслов и приемов (что снижает шансы на внимание со стороны критики), но зато, благодаря именно этому, — светло (что притягивает признательного читателя). Светло, легко и несуетно.
Теперь я часто думаю: в тот вечер Не ты, но некий ангел в синих джинсах С растрепанными ветром волосами Явился мне. Не вспомнить, не узнать... Так сладко было трубку поднимать И пить твой голос... Может быть, еще Мы встретимся. Не знаю. Все бывает.
Кажется странным, непривычным для поэзии, но есть ощущение, что стихотворения Марковского и не стремятся к накоплению энергии, готовой неким импульсом передаться затем читателю. Словно бы наоборот, они готовы разрядить, развеять ее: зачем лишняя энергетическая концентрация в этом и без того уже разрывающемся мире? А способность передавать читателю ощущение спокойствия, сколь бы оно ни было грустным, и доверия к жизнеустройству — дар по нынешним временам не настолько частый, чтоб не захотелось к нему приобщиться.
Мне имени не вспомнить твоего, Я выдумал тебя, ты мне приснилась... Но если ты — лишь сон, то сделай милость, Приснись еще раз — только и всего. Мне от тебя не нужно ничего. Достаточно того, что волшебство В моей душе навеки утвердилось, Достаточно того, что ты светилась В двух-трех шагах от сердца моего.
Есть в книге шутливая, о беззаботной молодости, поэма «Боричев Ток». Не пародия и не перифраз поэм Пушкина и Гете, а, скорее, веселое, легкое напоминание о них. Заканчивается она самоироничной, грустной (и при этом вовсе не тяжелой) ноткой:
Хотелось музыки, любви, Поэзии и прочей дряни... А что осталось? Лед в крови Да горсточка воспоминаний.
Да нет, осталось — куда больше. Остались еще светлые следы легких сновидений. Тех сновидений, которые, однажды посетив, неуклонно истончаясь в памяти с каждой минутой после пробуждения, уходят, может быть, навсегда, но оставляют тебя — на целый день — в приподнятом и радостном расположении духа. Может, потому, что, не сохранив всех образов и сюжетов, помогают удержаться в чистом виде самим переживаниям? А я-то думал, откуда это ощущение, что с появлением книги Бориса Марковского и у меня дома прибавилось легкости и света...
|
|