Досье

Бочаров буквально ловит своих героев на слове, на соучастии в «независимых», не зависящих от их воли перекличках. Вот: о «мировой гармонии», слагающейся из эстетически уравновешенных контрастов добра и зла, — Константину Леонтьеву приходит тут на ум прекрасная опера, но задолго до того, словно упредив неведомого противника, Белинский с ядом называет нечто подобное усладой для меломанов. / далее

Никаких специально «художественных» усилий исследователь не предпринимает. Просто его слово, нагруженное громадным знанием литературы самой и литературы о литературе, одушевлённое пронзительной и почти детски непосредственной интуицией, способность как бы осязать слово писателя – и в его неповторимости, и как составляющую одного многомерного пространства – русской литературы – пластика речи, с её интонацией сосредоточенного внутреннего монолога и в то же время интенцией явной обращённости вовне, к собеседнику, с её подчас тяжеловатым и как бы нечаянным изяществом, – всё это будто от природы содержит ген художества и будто само по себе рождает не «дискурс», а прозу, чьё словесное тело – постигающий интеллект. / далее

Бочаров-филолог – это не только писатель, не только коллекционер сюжетов. Он один из самых глубоких искателей смысла своей профессии, отгадчик её духовной сущности. Обращаясь к читателям и коллегам, он спрашивает: нуждается ли понятие «филология» в уточняющем определении (политическом, конфессиональном, партийном)? Является ли мировоззренческая позиция или теоретическая установка филолога заведомо выигрышной (или заведомо проигрышной) для понимания художественной картины мира? / далее

Каждое его выступление в печати становилось событием – и не только для узких специалистов по тому или иному писателю, о котором вел речь Бочаров, но для всех, кто пытался осмыслить русскую литературу и тем самым сберечь ее, послужить ей и в мутном тумане поздней советчины, и в пору забубенного похмелья, которым отозвался (долго еще будет отзываться) семидесятичетырехлетний морок. / далее