Досье

Кажется, нет ни одного автора в современной литературе, для кого русская поэзия была бы настолько своей. Не присвоенным/усвоенным чужим языком. Любимым, отвергаемым, имитируемым, осмеиваемым. Не смешным и страшным чужим трупом, а смешным и страшным своим мертвым телом. Язык Державина, Пушкина, Тютчева, Блока, Мандельштама, Кузмина, Введенского – Ломакин кажется удивительно несамозваным его наследником. / далее

Фигура автора в моих стихах скорее похожа на труп. Можно было бы для внушительности сказать, например, что это я сам себя заклал или что тут имеется связь с насильственной смертью русского модерна, последовавшей прежде его культурного самоизживания... Этот фантом глубоко связан с моим интимным биологическим «я», а его поэтический язык работает в том же регистре, что и моя обыкновенная речь. / далее

Серия была задумана, чтобы донести до российского читателя поэзию не только дальнего, но и «ближнего» зарубежья — и тех, кто по той или иной причине эмигрировал, и тех, кто оказался в эмиграции, не сходя с места. К первым относится, скажем, Дмитрий Бобышев или израильская поэтесса Анна Горенко, ко вторым — живущий в Симферополе Андрей Поляков. / далее

Вашингтон – один из самых, в общем, странных городов на свете, – при некоторой своей банальности. Странный, прежде всего, беспорядочно разбросанными пространственными сгущениями и разрежениями. Последних больше. Это такое пространство парков, настоящая имперская столица. / далее

Несколько недель я не мог приняться за написание этого текста. Проклинал свое жалкое легкомыслие, потворствуя которому согласился сочинить нечто о. О чем? Я даже толком не мог понять, о чем же мне надо писать (да и, в конце концов, надо ли писать вообще). Об античности в современной русской поэзии? Об «античных мотивах»? Или, все-таки, об «античных образах»? Или — совсем уже страшно — «о месте античности в современном русском поэтическом сознании»? / далее