Он называл себя израильским поэтом, пишущим на русском языке. Эта манифестация подтверждена тем, что было сделано в ряде его стихотворений. У него есть тексты, которые, действительно, написаны как будто на некоем праязыке: максимально-простом, исходно-общем. Возникает впечатление, что такую речь можно без ущерба перевести на другие языки, и в первую очередь на иврит. Но при всем минимализме фундаментальной простоты, при чуть ли не «топорной» прямоте — речь идет о языке тактильно-точном, чувствительном и остродействующем.
* * *
Е.
Смерть и бессмертье два близнеца
эта усмешка второго лица
так же
придурковата
и у сестры и у брата
с кем и кому я стелю на полу
кто мне по каменному столу
кружку подвинет и пищу
жителя
в нашем жилище
с войн возвращаются
если живой
значит и я возвратился домой
где на лицо без ответа
смотрит лицо до рассвета.
В этих стихах Михаила Генделева — своего рода минимализм, подвижническая аскеза в выборе средств. Минимализм без редукции. Без редукции чувств, мыслей, связей с внешним миром. Более того — с их конденсацией и переходом в другое качество. Пафос очищается и возгоняется в лабораторных условиях диалога с высшим.
посмертный небосклон
заря проносит мимо
в долину где встают
смотри на вавилон
на мирные жилища
на башню для какой гранились валуны
се — мир твой и полон
но око с неба ищет
покор твоей спины
(«Посмотришь из глазниц...»)
Соотношение стихов такого типа с российским поэтическим контекстом похоже на то, как соотносится пустыня, где вещей и явлений мало, они изоморфнее и любое существо единично, заметно и значимо, — c первобытным лесом, со множеством существ, растений, сред. Противоречия нет — и эти тексты, останавливающие внимание своей торжественной простотой, обогащают общую картину, пространство современной русской поэзии нотой, которая возникает не в физических пределах России, но в мире ее языка. Это появляется не на пустом месте, а перекликается с определенными линиями русской поэтической традиции, идущими из XVIII века. И не через «стильную» внешнюю архаичность, а на уровне совпадения определенных ментальных форм. Среди источников — ломоносовское «Открылась бездна, звезд полна, звездам числа нет, бездне дна» и «А если что и остается чрез звуки лиры и трубы...» Державина. Эти классические образцы были, в свою очередь, ориентированы на «гиератичность», дух Библии. Современные стихи, создаваемые израильским поэтом на русском языке, оказываются в поле совпадения «высокой речи» и «метафизической географии». Эстетики — и ее источников (или, во всяком случае, источника вдохновения). Происходит как бы окольцовывание ситуации речи. Ярчайшие примеры у Генделева — в стихах о войне в Ливане. «Ода на взятие Тира и Сидона» перекликается с патриотическими российскими военными одами времен Екатерины Второй, и в то же время ее метафорика близка, скажем, к библейскому «...содрогнутся горы и трупы их будут как помет на улицах» (Книга пророка Исайи, 5—25).
Тогда на горбе дромадера
— и вид его невыносим —
и вылетит заря-химера
приплясывая на рыси
на холме пепельном верблюда
переломив хребет Джаблута
в бурнусе белом мертвеца
разбросив рукава пустые
по каменной летит пустыне
с дырою розовой лица.
Такие стихи живы визуальной — визионерской — метафизической точностью, как бы не словами, не эффектами, а «просто» называнием вещей своими именами. Процитированные выше стихи Ломоносова «…звездам числа нет, бездне дна» — из стихотворения «Вечернее размышление о Божием величестве при случае великого северного сияния», и они представляют собой до известной степени «просто» описание явления… Предметный разговор. У Генделева — продолжение традиции:
Со стен
отличным был вид всегда
как
— туман им пыль —
из долин земли
медленные
камней стада
поднимались в Иерусалим.
И это действительно близко — в той степени, в какой литература занята тем же, чем религия, — речи Ветхого Завета. Особенно в тех случаях, когда обходится без аллюзий и отсылок к библейской теме.
Но может ли стихотворение, написанное на русском языке, отражать опыт, не связанный с русским опытом?
Тексты Михаила Генделева — из тех, которые отвечают: может, в той мере, в какой данный язык способен представить универсальную картину мира. Для этого поэт, пишущий иное стихотворение, должен быть, с одной стороны, естественным носителем другого опыта, изнутри другой жизни, и в то же время — естественным носителем, переносчиком русского языка в новом контексте. Эта задача сродни художественному переводу, но перевод осуществляется не на уровне слов, а на уровне, если так можно выразиться, ментального синтаксиса, коммуникативной практики словосочетания и предложения.
* * *
Постскриптум: одна сценка, в ней живое движение его эмоционального стиля. Для меня в тот момент она значила наверняка гораздо больше, чем для него.
Где-то в первый год по приезде в Иерусалим (я приехал один, находился в прострации, дезориентации и был на поколение младше) мы столкнулись с ним на перекрестке в центре города. Едва поздоровавшись, он сразу, резко, глядя в глаза, спросил: «Новые стихи есть?» За секунду, с лирической скоростью, пролетел через все условности. Я так же четко и быстро ответил: «Есть!» «Читай!» Посреди улицы, под шум машин, среди спешащих людей — прочитал стихотворение. Он напряженно слушал. Когда я закончил, Генделев привстал на цыпочки — и чмокнул меня в щеку. Мы молча пожали руки и разошлись. Михаил Самуэльевич, возвращаю тебе с благодарностью.
Иерусалим, май 2009 г.
|
