Пистолет и птичка
Рецензия на книгу Александра Мильштейна «Школа кибернетики»

Олег Дарк
Русский журнал, 11 октября 2002 г.
Досье: Александр Мильштейн
Александр Мильштейн. Школа кибернетики: Новеллы. - М., ОЛМА-ПРЕСС, 2002. - 304 с.


        Особенность сюжетов Александра Мильштейна - противоречия между событиями и между репликами, между их смыслами; взаимное странное исключение их. Эти противоречия рвут и сюжет, и читательское восприятие: так в чем же дело-то? Какова действительная причина (поступка, события)? На чем нам остановиться? Это почти раздражает. Раздражение о противоречиях и сигнализирует. Там, где оно возникает, зияют пробелы, прогалы, в которые что-то брезжит. Когда в произведении обнаруживаются такие пробелы, только и можно говорить об искусстве. Смысл неминуемо связывается у нас с целью (он и есть цель), а «частные» смыслы сюжетных событий вместе образуют смысл-цель произведения. Когда частные смыслы отрицают друг друга, происходит саморазрушение «большого смысла-цели», произведение оказывается бессмысленным или бесцельным. Написано ни для чего, ради себя самого. Произведение-розыгрыш.
        Книгу Мильштейна и можно было назвать: «Розыгрыши». Тотальный розыгрыш - здесь способ управления, а овладеть искусством управления (школа) означает научиться в совершенстве разыгрывать: всех и себя. Разыгрывать себя самого - высшая стадия в овладении искусством управления. Управление как розыгрыш (и наоборот) - управление ни для чего, бескорыстное, из одного влечения к тесной вязи событий, поступков и слов.
        Ностальгически очаровательно жанровое определение книги: новеллы. От жанра за милю несет Европой, Германией, Генрихом фон Клейстом... Помните «Маркизу д'О»? Вдова печатает в газетах о том, что беременна, не знает отца ребенка и просит объявиться. Она готова выйти за него замуж. Оказывается, когда была в обмороке, ею овладел русский офицер. Все закончится благополучно. Молодожены примирятся и отпразднуют вторую свадьбу. Для чего это написано? Необыкновенный случай, создающий между действующими лицами никем не пережитое напряжение. Вот этой замкнутостью, самодостаточностью, «ни для чего, просто странно», новелла отличается от всегда целесообразного рассказа. Рассказ описывает повторяющееся, новелла - единичное, нигде и никогда больше.
        В новелле Мильштейна «Примечания переводчика» немец-компьютерщик вдруг выходит из своего виртуального мира, различив в русской речи за стеной свое имя. Новеллы Мильштейна все - о таком нарушенном мире, в котором обнаруживается брешь. Разговоры соседей немец записывает на магнитофон. Русский герой записанную речь переводит, точнее, создает новую. Отклонений перевода от оригинала все больше, пока второй текст не подменяет первый. В отзывах о немце - за стеной всегда презрение с отвращением. Отвращение переводчик последовательно заменяет симпатией, влечением, любовью. И с первого же перевода он речь соседки сглаживает, тривиализирует, убирает индивидуальность, образность. Делает ее общей речью влюбленной. Исходная речь «литературнее», интереснее перевода. И это первый удар по авторскому самолюбию: не этого героя, а вообще по самолюбию автора.
        Имя немца-заказчика из разговоров «за стеной» скоро исчезает. Но «переводчик» продолжает помещать внутрь русских звуковых оболочек новые псевдосмыслы, мнимые, окказиональные, мгновенные, существующие здесь и сейчас: «жизнь» означает «сосед», а «тяжелая жизнь» - «мой странный сосед». Зачем он это делает? Чтобы сохранить заинтересованность заказчика и заработок. Ответ второй: чтобы управлять немцем. Это другая корысть, деньгами не измеряемая. Но по первому ответу будет и еще удар: немец, может быть, догадывался, что его морочат. Правда, герой сначала этого не подозревал. Но в сознании читателя, сделавшего реверсивное движение, это знание уже присутствует. И значит, доходам героя ничто не грозило. А немцу-то это зачем? Чтобы им управляли?
        Третий ответ: герой однажды уже написал рассказ, чтобы только понять: сможет ли? И с немцем экспериментирует: может ли держать его в напряжении, создавая ему другую, вымышленную реальность. Тут уже бескорыстное действие ради самого его осуществления. И вот на этот ответ-вопрос следует опровержение: нет, не может. Это ему, герою-переводчику, была создана вымышленная реальность - и чуть ли не немцем, да и соседкой в придачу. Это немец им управлял (и вот для чего тому это все было нужно), заставляя выступить псевдофальсификатором. А тем временем по ответу «чтобы создать вымысел», и еще раз по авторскому самолюбию, нанесен еще удар: да это, может, и не вымысел никакой, а она и думала то, что герой за нее говорил. И значит, он только невольный транслятор.
        Немец исчезает, бросив героя наедине с сюжетом. «Он не оставил никаких координат». В смысле нового адреса или координат, в которых жить бывшему переводчику. «Дыра» образовалась, оказывается, в его жизни. И кто рассказчик, и чей сюжет? Пропала и соседка. В ее квартире «никто не живет» - пустота, незанятость. Так может, они вместе? Встретились, уехали, в каком-то «третьем рассказе» - не русского героя и не немца? Вопрос читателя. Галлюцинирующий герой готов принять за соседку, никогда не видя ее, женщину, везущую в кресле больную девушку. И кто эта девушка? Совсем посторонний вопрос читателя, который уже растерялся.
        И вдруг, посреди расходящегося текста, немец и русский на мгновение опять вместе: «как будто мы с Аттингером вышли, взявшись за руки, в открытый космос». Дыра оказывается общей. Их в нее затянуло, и они там почувствовали, вероятно, то же, что и читатель, но в сильнейшей степени: разреженный холод безграничного, лишенного ориентиров пространства.
        В рассказе есть немецкое понятие: Weltschmerz. Традиционный перевод: мировая скорбь. Но мне больше нравится и как-то «больше по-русски» неметафорическое, физическое прочтение немецкого «schmerz» - «боль». Подобная бывает в сильный холод зимой, когда «пальцы ломит». Герои Мильштейна испытывают ее, выходя в свои «дыры». Но это странная боль, она и влечет, манит. Так бывает, когда чего-то очень хочется, это почти рядом и этого очень нельзя. Эта боль всегда внутри героев Мильштейна, но в приглушенном виде. И вдруг возможность в нее полностью погрузиться, опрокинуться.
        В новелле «Неизвестный Солдатенко» предприниматель с рассеянной сферой деятельности вдруг становится автором детективных романов. Необъяснимая, невыразимая странность в легкости его восхождения. Не знаю даже, почему мне оно кажется таким странным. Может, потому, что этот «путь автора» не прописан. Романы упоминаются как известные, один следует за другим. После какой-то «Касательной к смерти» все заканчивается. И почему-то есть ощущение, что и этого Апса, и «Касательную» я должен знать. Но все это неважно, романы - только предварительные условия для попадания по ту сторону. На самом деле, Апс - только сценарист. Он придумывает сюжеты, а разрабатывает их очередной у Мильштейна переводчик.
        Вдруг Апс исчезает, как уже было с немцем и его русскими соседями. Но от Апса-то приходит письмо. Оказывается, он придумал завершение для всех романов, которые они написали совместно, да вкупе с повестями, которые «переводчик» пишет «для себя». Зачем понадобилось это завершение? Но что-то же такое живет и бьется и в Апсе, и в его «переводчике»... Непонятно и как завершение будет выглядеть. Апс «возьмет кораблик ... сядет туда с персонажами и взорвет». Его «переводчику» остается все это «живописать». Хорошенькое дело! Как он себе это представляет? Но все это неважно. А важно, что и этого переводчика оставляют «с сюжетом». И что ему с ним делать? Герои, взявшись за руки, вышли в космос. Но чувствуют себя там по-разному. Апс в неизвестности, в неопределенности - постоянный житель. Его «переводчик» туда ненадолго заглядывает, как в найденный у Апса пистолет. Исчезновение Апса напоминает свидригайловское «в Америку», и тоже ведь «посредством пистолета»..
        Главным героем у Мильштейна становится всегда очень определенный персонаж: «с недостатком зрения». Это с его точки зрения - с недостатком. Обыкновенный человек не придал бы значения. Герой Мильштейна (это устойчивое понятие) - необыкновенный, но он не может видеть (точнее, смотреть на это) то, что - для него - существует и что увидеть он хочет и должен. Это создает вокруг него атмосферу беспокойства и неуверенности. Тут что-то лермонтовское. Лермонтов, правда, не вглядывался, а тщетно вслушивался. Я его всегда представлял как огромное, в отчаянии напряженное ухо.
        А есть у Мильштейна всегда второй персонаж - тот немец, Апс, - которому что-то такое открыто, причем само собой. Он там просто берет и оказывается. И соблазняет идти вослед себе героя, как Мефистофель Фауста. От Апса приходит открытка. И на ней будто бы есть изображение отправителя, уверяет их общая подруга. А есть или нет, этого и автор не знает. Но герой его это всеприсутствие Апса увидеть не может. И немец-сосед, и Апс никуда не исчезали, они тут, брезжат, сквозят и наблюдают. Герой объясняет свою «болезнь зрения». В детстве он не мог совместить во взгляде две картинки: на одной - птичка, на другой - клетка. Вот его птичка и «до сих пор порхает».
        Пистолет, или шире - «стреляющее орудие», гипнотизирует его и одновременно вызывает брезгливость. Это странная противоречивая смесь чувств отлично описывается словом «идиосинкразия», в которое ведь и входит корень со значением «смешения». Пистолет - чужое, страшное и манящее. В новелле «German Affairs» («Германские дела», или «аферы», розыгрыши) Клаус знакомится с рыжей красавицей, причем влечет она его и отталкивает почти в равной степени. Красавица, говорят, играет в «русскую рулетку». Да играет ли? Неизвестно, как всегда. А ставка - ее любовь. Вроде бы и обойтись без этого уже не может, сейчас же больна. Но так о ней говорят, а там - кто ж знает. Вот и еще персонаж, для которого смотреть, а не заглядывать в дуло - нормальное состояние.
        Но в ее квартире Клаус, правда, обнаруживает пистолет на полу. Официант ему говорил, что будто бы пистолет и не заряжен. Так заряжен или нет? Но пистолет он все-таки «вышвыривает». Любовная сцена, красавица закатывает глаза, как у статуи, и кажется страшной. Потом и Клаус «заглянул туда же», закатив так же глаза, и не увидел ничего. Заканчивается как-то очень безрадостно. Чуть ли красавица и не стала его женой, он несет ей цветы. А может, и не ей. Но цветы вянут. Не из-за того ли, что пистолет выкинут?
        В новелле «Розыгрыши» пистолет оборачивается снайперской винтовкой. К Андрею полуврывается сумасшедшая девица. Сумасшедшая ли? Кто она? Нимфоманка, мифоманка? Говорит, ее «друг» - киллер, и любимое развлечение его наблюдать за людьми в оптический прицел. Андрей теперь живет под прицелом. Потом вдруг открывается возможность поменяться с киллером местами. И оказывается, это почти все равно, где быть, по ту или по другую сторону прицела. Видишь-то все равно одну и ту же дыру. И опять разница: киллер ее видит постоянно, Андрей заглядывает. А было, не было, сон, обман... Заглянул, выпал на мгновение. И все возвращается... к прежнему? Не совсем, конечно, потому что он уже видел. От того, как пришедший в себя герой покупает водку, веет тоской, как от выбросившего пистолет Клауса с увядшим букетом.
         «Птичья тема» появлялась у Мильштейна еще раз в сексуальном контексте и непременно с немецким языком, терминология которого здесь, кажется, ключ ко многому. Просто некоторые вещи по-русски не выразишь. В заглавной новелле «Школа кибернетки» возникает слово «vögeln» - случаться, спариваться. В словаре отмечено: груб. Воображение, в поисках русского эквивалента, разыгрывается. При чем же здесь птицы (Vögel)? Недоумевает герой. В русском языке эта птичья параллель скрыта. Жизнь мильштейновского рассказчика - это... (рискну на комическое словосочетание) трагическое порхание. «Полет» ведь всегда - направленное движение. «Хорошая болезнь» - отзывается о недуге героя его приятельница. Конечно, хорошая, как всякая трагедия. У большинства людей ее нет.

        ***

        На книгу Мильштейна я знаю две рецензии (может, были еще). И две же у них общие черты. Во-первых, недоумение, отказ от разговора, пожимание плечами, руки - в стороны. «Рецензировать эту прозу фактически (?) невозможно. Разве что очень много цитировать» (Ирина Каспэ, «Ex Libris», 5 сентября). «Возможно (я не знаю!), эти тексты только по недоразумению кажутся связными литературными произведениями... Тут надо следить не за персонажем, а за чем-то еще» (Лев Данилкин, «Афиша»).
        Так вышло, что я читал книгу Мильштейна дважды: до публикации и сейчас же после. И вот вторая черта рецензий: они о какой-то другой книге, ее я не читал никогда. Точнее, на две книги, не имеющих ничего общего между собой, и обе - с книгой Мильштейна. Ирина Каспе описывает импрессионистическое, цветистое повествование, литературный аналог чему-то среднему между Дейнекой и Матиссом. Три четверти резензии составляют цитаты. Цитаты я не узнаю. Они, конечно, «из Мильштейна», там занимают какое-то место, но, изолированные, а потом сведенные, они парадоксально создают впечатление «другого произведения».
        А у Льва Данилкина из начала первого мильштейновского рассказа и вводящего в заблуждение названия книги получилось что-то авангардное, экспериментальное и компьютерное. Меня шокировало начало рецензии: «17 рассказов русскоязычного иностранца (я оценил звукопись - О.Д.), катапультировавшегося (не люблю длинные причастия на «-ся» - О.Д.) из Харькова в Мюнхен, нащупал Борис Кузьминский...». Писателей, даже «русскоязычных», не щупают, их критик с кем-то перепутал, их ищут.






Наш адрес: info@litkarta.ru
Сопровождение — NOC Service