Ребро Фанайловой
Из цикла «Венок портретов современной русской поэзии»

Олег Дарк
Русский журнал, 30 июня 2003 г.
Досье: Елена Фанайлова
        Из предисловия Елены Фанайловой к книге Дашевского: «Мужчины по большей части плоховато пишут о любви (если честно - отвратительно). Видимо, они ее побаиваются. Дашевский – исключение» (курс. мой. - О.Д.). Для Фанайловой это утверждение имеет практическое значение: выделить Дашевского. (Но почему так? Дашевский пишет не только о любви.) Для читателей Фанайловой - это ее манифест. (Но и Фанайлова - и о Боге, и о метро, и о войне.) В любовном сюжете традиционно различаются мужское и женское отношение, как выясняется - к чему угодно по любую сторону сексуальности.
        Вряд ли Мандельштам писал о любви хуже Цветаевой (и чего он боялся?), но иначе, не так, неправильно - если встать на точку зрения женской героини. Вероятно, в Дашевском Фанайлова увидела восприятие любовного сюжета, которое считает экзотическим для мужчины. Не слишком экзотическое, такое бывает, но действительное редкое.
        Различение мужского и женского отношения начинается так. Для мужчины любовный сюжет развивается в поэтике встречи, для женщины - расставания. Для мужчины любовная история и история любви не просто совпадают, тут императив, они должны совпасть: историю любви загнать в любовную историю.
        Вся энергия поэтического мужского персонажа направлена на сохранение длительности любовной истории, женского - на ее прекращение. Для женщины в расставании все только начинается, расставание - поэтический источник. Мужчина разрыв переживает как катастрофу поэзии. Тут становится возможна какая-то другая поэзия, только имеющая отношение к любовной истории: песни об утраченной любви. Для женщины тут обретенная любовная лирика. И напротив: для нее катастрофа поэзии - продолжение отношений.
        Отсюда мужской страх. Встать на точку зрения женщины для мужчины все равно, что признать прерванный половой акт (желательно под внешним воздействием) более эффективным для чувственности, чем завершенный. (А так оно и есть.) Между извращенными персонажами Дашевского никакие устойчивые, завершенные, не вибрирующие постоянно в вариациях отношения невозможны. Это томление ребенка по не вполне известным взрослым играм психологически близко томлению по бывшему и прошедшему. Как бы с другой стороны.
        Мужская любовь простодушна, женская изощрена, она-то и понимает всю музыку чувственности, со всеми полутонами и сложнейшими переходами. А мужское простодушие предполагает идею простого обладания, к которому удовольствия и сводятся. Стихотворение Фанайловой «С лицом, подтаявшим, как леденец, с грустным лицом,//Будешь губы облизывать, таять, чай пить...», и дальше к «половинке Луны во рту», и дальше к «хвойному... запаху смерти» - и есть описание чистого, в себе бродящего, ноющего и тянущего болезненно-сладкого томления.
        Смерть и любовь для Фанайловой не то что рядом, они путаются, или обмениваются атрибутами. Фанайловская любовь - с косой (имеется в виду сельскохозяйственный инструмент): «Приходит любовь, ведет, ведет,//За руку бродит, за руку берет.//Приходит, убьет, убьет» - с этими великолепными повторами, усвоенными Анашевичем, который довел их почти до совершенства.
Кажется, что «убьет», именно оттого, что «бродит», «ведет», еще «возвращается» и проч. Это неотвязная, постоянная любовь, любовь-хвост. Владеет, обладает, расходует, доводит до изнеможения, как княжну в объятьях Стенки. Это всегда буквально физическое воздействие: амортизация - слово, которое, как понятно, и само включает в себя наименование любви.
        Жанр - заговор, обыкновенный у Фанайловой, цели его разные. В одном случае - изгнание любовного беса, или беса смерти (это одно и то же), на приличное расстояние: «Не ходи за мной...//Не смотри на меня...» В другом - удержание этого расстояния: «Я думаю о тебе с трудом... Я думаю о тебе во тьме... Я думаю о тебе впотьмах... Я отделюсь от тебя на твоих губах...» В данном случае заговор направлен героиней на самое себя. Причина: «Нет лучше города, чем Содом,// Когда его оставляет Лот...»
        Можно и так: Содом становится содомом только с присутствием в нем (или в него возвращением) героя/героини. Ср.: «В мире нет ничего прекраснее Вас...» - это из, кажется, предсмертного письма одному из любовников. Кто-то из них, по намекам, в болезни и смерти ее и виноват. И какой-то тут фейерверк еще. Но какие бы ни были «реальные» мотивировки стихотворения-письма, оно есть продленное расставание, с этой прыгающей переменой адресата (Вальмону, Мальковичу) и с возвратом к первому, словно не может остановиться. Что и требуется. Длительное, затянутое расставание (у мужчины - пребывание) - пространство, где и возникает поэзия. Поэзия принимает форму упреков.
        Упрек - здесь жанр женской поэзии. Именно здесь, у Фанайловой. Второй после заговора. Мужчина - не причина (вовсе нет; причина - сама «любовная история»), а проводник зла, может быть, и реального преступления, - не злодей, а ущербный тип, чего-то изначально лишенный, недоумок, полуидиот, сам не знает, что делает. Если сравнить с Еленой Шварц, у которой Фанайлова многое заимствовала, то у Шварц к мужчине, тоже ущербному, изначально обделенному, - отношение снисходительное, отчасти иронически, отчасти смущенно-свысока.
        Фанайловскому мужчине и не объяснишь ничего. Зачем тогда объяснения? Мужской идиотизм тут важен (а он важен) не как внешняя, самостоятельная причина обиды или злости, а как культивируемый источник женской поэзии.
        Этот недоумок не то что остается, а становится прекрасен, и именно на расстоянии. Дело выглядит так, что он эту красоту приобретает с расстоянием - вообще достоинство предмета любования. Для мужчины удаленный предмет бывшего любования и воспевания, напротив, хиреет. В этой связи у героини есть даже поименованный принципиальный противник: Бродский. Он появляется по крайней мере дважды. Оба раза в связи с «женскими историями» и полутезками: Мария/Марианна, Стюарт/Басманова. В ситуации с сонетами к Стюарт героиню раздражает доступность, уязвимость для настырного поэта шотландской королевы (это ее вторая казнь). Даже время не спасло. В стихах к М.Б. героиню Фанайловой уязвляет конкретная строка (а кого не уязвит?): «и судя по письмам чудовищно поглупела». Для мужского лирического героя королева от внимания поэта (от его обладания) становилась великолепнее.
        Оценка явлений с точки зрения отношения к простейшему обладанию для героини тотальна. «Б-г» Фанайловой (а она, всем известно, пишет его только через черточку) - мужское божество. С брезгливой властностью смотрит из "небесного окна" на под-лежащий ему мир, как Бродский на Басманову (о роли расстояния для мужского зрения говорилось). Это плотный, мясной, простой Б-г - и такой же дурень. Только опаснее. Вот и Божья матерь по-бабьи плачет в пододеяльник.
        Третий жанр Фанайловой - письмо подруге, или «советы»: «... Никому не служи, никого не слушай» и под. Иногда этот жанр оформляется как «стихи для» (имя). В некотором смысле весь корпус стихов Фанайловой можно воспринять в антикезированном виде как «стихи к подруге». С соответствующими иллюстрациями. Положительная модель: Кармен (к Хозе: «что ты будешь делать, бедный и бездарный...»). Модель отрицательная: зависимая, вечная обладаемая, подверженная воздействию, как глина, Гретхен. Итог, эпилог, завещание (почему нет?) - стихотворение «Вспомни, как славно с любимым обняться...». К кому обращено? Можно предполагать какого угодно «реального» адресата (самого автора). Но адресат не указан, и мы вольны предполагать коллективное «ты».
        Суть этого манифеста - во второй строке: «И от обязанностей уклоняться...» («славно»). Дальше про возраст, когда любовь станет еще прекраснее, наконец про «умную» старость. Своеобразный культ «возраста» - оттого, что «уклонение» возрастом (старостью) санкционируется. Это уклонение (кстати, ассоциируется с сексуальной стратегией затягивания полового акта) и есть удержание расстояния как условие поэзии. Этому уклонению-удержанию приданы качества и «огнеопасности», и даже «ярости». То есть речь тут о накоплении, консервировании огня и о любовной ярости. И это уклонение, кроме того, - способ заранее приучить себя к старости, в конце концов - к смерти, или репетиция обеих.
        У Фанайловой есть такие превосходные строки: «Я хочу, чтоб к моей руке приравняли перо, // Как авторучку, чтоб из груди доставали ребро,// Чтоб во рту моем было золото, на листе - серебро.// Я выберу смерть, я дам ей имя, я поступлю хитро...». Ребро из груди заимствовано у Елены Шварц (или это общее место женской поэзии?). Ср.: «Я бы вынула ребро свое тонкое, Из живого вырезала бы тела я. - Сотвори из него мне только ты...» и т.д. (а то я до конца перепишу) - 78 г.. (Как и рифма Пьеро/перо, очевидная, но обещающая сюжет и затем перешедшая к Анашевичу.)
        Ребра отличаются. Фанайловское не назовешь ни тонким, ни слабым («слабая кость» у Шварц дальше). Но в обоих случаях речь о производстве «другой Евы» из первой (у Фанайловой не ясно кем), без Адама, о самодостаточности, замкнутости, которые и обеспечивает удаление (DEL), расстояние...






Наш адрес: info@litkarta.ru
Сопровождение — NOC Service