Центральной фигурой российского литературного пантеона на протяжении более полутора столетий с небольшими перерывами является Александр Пушкин. Пушкинские торжества 1937 года стали началом своего рода советского неоклассицизма. Торжества 1999 года – важным знаком начала попытки возвращения к «большому стилю». Особую роль традиционно играла и пушкинистика. О ее феномене и современном состоянии, а также об опыте организации науки и образования в США мы побеседовали с известным филологом, специалистом по Пушкину, Набокову, российско-английским литературным связям, профессором университета Wisconsin – Madison Александром Долининым. Интервью взял Александр Кобринский.
Что такое современная пушкинистика? Как складывалась эта дисциплина, что с ней сейчас происходит и каково ее место в современном гуманитарном знании?
Как и во всех подобных специализированных областях, в современной пушкинистике есть несколько разных школ, направлений, которые враждуют друг с другом или, во всяком случае, находятся в не совсем мирных отношениях. Во-первых, продолжает существовать, хотя и не слишком бодро, так называемая академическая пушкинистика, которая своими корнями уходит еще в начало ХХ века и которая определяла (или пыталась определять) изучение Пушкина при советской власти. Ее можно было бы назвать «Петербургская школа пушкинистики», поскольку ее представители были связаны с нашим городом. Она предполагала изучение всего корпуса текстов Пушкина позитивистскими методами. Что бы ни говорили о позитивизме его многочисленные противники, он и сейчас, как я убежден, остается основой научного знания, и останется ей всегда, пока существует текст, да и весь мир вокруг нас.
В советское время эта школа стала мощнейшей. Дело в том, что у академической пушкинистики всегда было эдиционное задание – она ориентировалась на издание текстов, справочных подсобных материалов...
И, по сути дела, классическая русская текстология оттуда и вышла?
Совершенно верно. Так получилось, что от Пушкина осталось огромное количество рукописей. Мало у кого из писателей архив столь велик. Конечно, мы не можем быть уверенными, что до нас дошли все пушкинские тексты, все его черновики, совсем нет. Наверняка было еще что-то, о чем мы вообще даже не подозреваем, что никак не отразилось в документах. Но, тем не менее, конечно, основные достижения классической пушкинистики академического типа так или иначе были связаны как раз с изучением текстов в разных редакциях, подготовкой этих текстов для издания. Правда, с этим же были связаны и ее недостатки. Ею ставилась задача, на мой взгляд, утопическая и невыполнимая – вычленение из всего корпуса рукописей некоторого количества так называемых «дефинитивных текстов». Это зачастую приводило к тому, что с помощью различных конъектур, домыслов и других манипуляций из черновых незавершенных текстов вычленялись вполне законченные и даже иногда очень хорошие стихотворения, которых, тем не менее, Пушкин никогда не писал, в голове не держал, а если бы прочитал, то во многих случаях мог бы просто удивиться.
Это напоминает, как Пастернак, читая стихи Ахматовой в ее присутствии, никогда не мог воспроизвести их точно, всегда что-то менял или переставлял. И она ему говорила: «Вы, Борис Леонидович, всегда меня улучшаете!».
Похоже...
Это внимание к рукописям, наброскам, планам, попытки восстановить творческую историю стихотворения часто приводили к тому, что при издании текстов редакторы-пушкинисты отдавали предпочтение рукописям и рукописным вариантам перед напечатанными текстами. Иногда это происходило по идеологическим причинам, а иногда – просто по вкусовым (казалось, что «так» будет лучше), но результат был один: принималось субъективное решение.
Я вспоминаю, как покойный Максим Шапир, замечательный ученый, как бы ни относиться к его теориям и филологическим методам, опубликовал статью «Какого «Онегина» мы читаем?», где он показал, что Борис Викторович Томашевский, крупнейший текстолог, пушкинист, готовивший «Евгения Онегина» к печати для большого академического собрания сочинений Пушкина (а потом и для массового десятитомника), в целом ряде случаев предложил чтение слова или стиха, которого не было ни в одном из печатных вариантов «Евгения Онегина». Ни при печати по отдельным главам, ни в двух прижизненных изданиях поэмы отдельной книгой. Почему он это сделал? Шапир обвинял его в том, что он искажал Пушкина по идеологическим причинам. Но таких случаев на самом деле было очень мало. Шапир преувеличил степень идеологической сервильности Томашевского, который якобы хотел представить Пушкина более либеральным и «прогрессивным» писателем, нежели он был на самом деле. Дело в том, что отрицательную роль сыграла сама исследовательская установка на приоритет рукописи.
Кроме петебургской пушкинистики есть еще и московская. Это слабая, идеологически окрашенная пушкинистика. Она пытается следовать традициям русских религиозных философов первой половины XX века, но мне, например, это совершенно не интересно. Я не разделяю идеологические установки этой школы, и поэтому то, что они пишут о Пушкине, кажется мне неубедительным.
Покойный академик М.Л. Гаспаров как-то сказал, что духовный мир Пушкина для нас такой же чужой, как и духовный мир древнего ассирийца или собаки Каштанки. Ну, да, он вообще, конечно, преувеличивал, как это он иногда делал для заострения мысли. Но действительно, мы часто проецируем на Пушкина и других писателей прошлого наши сегодняшние представления и наши собственные ценности, которые не менее преходящи, чем ценности других эпох.
По сути, он ведь воспроизвел известную мысль Лотмана о том, что для адекватного понимания Пушкина мало знать все, что он знал – это, хотя бы теоретически сделать можно. Но нужно еще и забыть все то, чего Пушкин знать не мог...
Правильно, надо забыть. В том числе – чтобы изучать Пушкина, надо забыть Франка, Ильина, о. Сергея Булгакова, всех его интерпретаторов религиозного свойства, начиная с Владимира Соловьева. Если уж изучать религиозные представления Пушкина, то давайте ограничимся митрополитом Филаретом.
Кроме этих двух четко обозначенных школ, есть еще пушкинисты независимые, разных поколений, которые работают самыми разнообразными методами, используя, конечно, и достижения академического пушкиноведения, и пытаясь применять к Пушкину какие-то новые подходы, выработанные за последние 30-40 лет. Ну, скажем, интертекстуальное изучение – тут надо назвать книгу «Поэзия Пушкина или Подвижный палимпсест» Олега Проскурина. Какие-то модели разработаны культурологией (в хорошем смысле этого слова, а не тем, что на Западе называется ‘cultural studies’) и т.д.
А что происходит в пушкинистике сейчас? Есть ощущение, что Пушкин играет совершенно особую роль не только в гуманитарном знании России, но и вообще во всей российской жизни. Как-то получилось так, что он оказался одним из очень немногих русских писателей, точка зрения на которых совпали и у царей, и у советской власти, и у самых лучших представителей гуманитарной интеллигенции – все хором произносили «первый поэт». Недавно Пушкина даже на полном серьезе предлагали причислить к лику святых, канонизировать. Является ли сейчас пушкинистика таким центром – если не всей гуманитарной науки, то хотя бы филологии?
Ни в коем случае. И на Пушкина точка зрения далеко не у всех совпадает. Всегда находилось и находится немало желающих сбросить его с парохода современности. И считают Пушкина «первым поэтом» по разным причинам. Его ближайшим друзьям не нравилось, когда Пушкин «сильно русофильствовал и громил Запад». «А знаешь ли что, голубчик, съезди ты хоть в Любек», – сказал ему на это А.И.Тургенев. «Пушкин расхохотался, – вспоминает П.А.Вяземский, – и хохот обезоружил его». Многим же современным читателям Пушкин мил как раз за те глупости, над которыми он сам умел посмеяться.
Просто так сложилось исторически, что Пушкин стал центральной фигурой русской литературы. Не сразу, кстати. Были эпохи, когда Пушкин уходил на второй план, а потом его роль в культуре снова возрастала. Но это положение Пушкина – факт, возникший не за одно десятилетие – и с ним надо считаться как с русским национальным феноменом. В этом нет ничего плохого. Если культура – это совокупность множества вещей, понятий, представлений, вкусов, убеждений, норм поведения, общих для определенной группы людей, – то общность, состоящая из внимательных читателей Пушкина, – это, я вам скажу, – не самая дурная субкультура, что бы ни говорили те, кто доказывает, что никакого «авторитарного дискурса» быть не может и не должно. И я с большим удовольствием к этой субкультуре принадлежу.
Но пушкинистика не может сейчас быть в центре филологической науки. Во-первых, потому что силы пушкинистики серьезно ослабли – как в России, так и в мире. После мощной пушкинистики 1910-х – 1940-х годов, когда готовились уже упомянутые мной издания, когда выходили тома «Пушкина и его современников», творческая энергия постепенно стала иссякать, а после смерти Лотмана и Вацуро не осталось эрудированных ученых, блестяще знающих всю пушкинскую эпоху и помнящих самый маленький клочок пушкинской рукописи. Хорошие ученые, конечно, есть, но их мало. Я это понял, когда мы с моими друзьями и коллегами – А.Л.Осповатом и Давидом Бетеа – затеяли работу над небольшим (12 томов) собранием сочинений Пушкина, параллельным собранию академическому. Я предложил вначале издать хотя бы только те произведения поэта, которые печатались при его жизни. То есть – воспроизвести фототипическим способом, по старой орфографии те книги, которые выходили в 1820-е и 1830-е годы, которые он сам держал в руках и по которым Пушкина читали его современники. Мы начали с «Поэм и повестей» в двух томах, и первый из них уже вышел, хотя еще не поступил в продажу.
В издании такого рода текстологические проблемы отходят на второй план. Мы освобождаемся от неимоверного давления слоев рукописей, авторской правки, неясно читаемых черновиков, а представляем тексты Пушкина в том виде, в котором они стали литературным фактом в его эпоху.
Важнейшая задача тогда состоит в том, чтобы снабдить эти тексты (часто дефектные, с цензурными изъятиями, с огромным количеством опечаток, не выловленных самим Пушкиным или Плетневым, который ему помогал) как можно более полным научным комментарием. Это то, чего по известным причинам не удалось сделать в советское время. Партия и правительство почему-то не полюбили жанр комментария, говорили: «Кого мы издаем? Не Пушкина, а пушкинистов!» и запретили комментарии к академическому собранию его сочинений. Поэтому кстати и такой парадокс: с одной стороны, Пушкин у нас – самый изученный писатель, литературу о нем невозможно прочесть за всю жизнь, с другой, – у нас нет ни одного прилично комментированного его издания, которое бы отразило наблюдения нескольких поколений исследователей.
Первый вышедший том подготовили Олег Проскурин и Никита Охотин. Я считаю, что они совершили научный подвиг. Я видел комментарии, и, на мой взгляд, – это большое событие в филологии. Но это только ранние поэмы, только первый том. Уже со вторым томом дело идет не так гладко, потому что не хватает людей, которые могли бы профессионально подготовить комментарий к поэмам. А что касается дальнейших томов – мне просто страшно становится: кто будет их делать? Положим, «Бориса Годунова» подготовили сотрудники Пушкинского Дома под редакцией Марии Виролайнен и с моим участием. Но они много лет готовили том пушкинской драматургии для издания в новой академическом собрании сочинений, и им было достаточно легко использовать свои же наработки. А как быть с остальными текстами? Где профессионально подготовленные молодые филологи-пушкинисты, которые могли бы заняться этой очень интересной, но очень сложной работой?
Причем нет их не только в России, но и на Западе. Мы недавно разместили в Интернете объявление, что в Оксфорде будет проходить семинар, на который мы бы хотели пригласить молодых специалистов, желающих принять участие в нашем издании и стать комментаторами следующих томов. Так вот – мы получили лишь 15 заявок со всего мира. Из них мы семь человек пригласили в Оксфорд. Сколько из этих семи смогут дальше помогать нашему изданию, – я не знаю.
А из каких стран прислали заявки?
Из России, конечно, прежде всего, из Эстонии и США.
Раз мы уже стали сопоставлять, что делается в области пушкинистики на Западе и в России, – не могли бы Вы сравнить подходы западных и российских ученых к изучению Пушкина, сравнить полученные результаты?
Ну, разница подходов во многом определяется тем, что западные исследователи не имеют постоянного доступа к пушкинскому архиву. Это не значит, что их туда не пускают, они, конечно, приезжают, работают в нем, но что можно серьезного сделать за месяц? Сейчас, правда, изданы тетради Пушкина – благодаря помощи принца Уэльского – это замечательное издание, которое сильно облегчает исследователям – независимо от места их проживания – доступ к пушкинским черновикам. Но вообще западные ученые ориентируются на рукописи поэта гораздо меньше, чем ученые России. Они пользуются существующими изданиями – и поэтому больше, конечно, склонны к интерпретации текстов.
А методологические расхождения есть?
Конечно, есть. Я не очень хорошо знаю ситуацию в немецкоязычной и франкоязычной пушкинистике, но в англоязычном мире понятие «филология» вообще отсутствует. Рекомендую заглянуть в «Британскую энциклопедию» и посмотреть статью «филология». Она занимает ровно один абзац, там написано, что это устаревшее понятие XIX века, которое вообще больше не употребляется в современном обиходе. Принятое в России представление о филологии как науке о языке и литературе там отсутствует.
Ну, да – там представление о том, что есть общее гуманитарное знание, куда входят на равных правах и литература, и культура, и политика, и журналистика – и по отдельности их изучать нельзя.
Да, конечно.
Можно ли что-нибудь сделать с Пушкиным с помощью такой методологии?
Есть какие-то попытки интерпретационного плана. Например, роман «Евгений Онегин» прочитывают в мягко феминистском духе. При этом центральной фигурой, конечно, оказывается Татьяна. И не просто центральной фигурой, а героиней, равной самому автору или даже превосходящей его по значению, не говоря уже о бедном Евгении Онегине... Появляются и исследования, напоминающие то, что у нас когда-то называлось вульгарной социологией, и повторяющие старые песни советских литературоведов в новой аранжировке. Почти все новое – это полузабытое старое, только изложенное метафорическим языком Фуко или Лакана.
Вы – профессор университета Wiconsin-Madison. Я, когда был у Вас в университете, видел огромную библиотеку, посвященную Пушкину, – целый кабинет, в котором стоят его издания, тысячи работ о нем, включая ксерокопии самых редких. Как все это возникло, как создавалась традиция пушкинистских штудий в вашем университете?
Это все возникло благодаря одному человеку – самому крупному американскому пушкинисту Томасу Шоу. Его работы хорошо известны и в России, они переведены на русский язык. Он составил конкордансы поэзии Пушкина, Батюшкова, Баратынского, словарь пушкинских рифм. Среди его работ много довольно специальных исследований: об орфографии Пушкина, о его рифмах и т.д. Сейчас он, к сожалению, тяжело болен. Но именно его следует называть основателем американской пушкинистики, да и шире – всей американской славистики.
Его научная биография – это интереснейшая история индивидуального открытия Пушкина. Она напоминает мне историю другого замечательного американского ученого – Джозефа Франка, написавшего пятитомную биографию Достоевского. Франк потратил 30 лет своей жизни на эту работу. В 1940-е годы он прославился как талантливейший из молодых критиков и теоретиков литературы. Зачем-то ему потребовался Достоевский – и он стал читать его, по-английски, разумеется. Он тогда почти ничего не знал о русской литературе и не владел русским языком. Достоевский его настолько поразил, что он решил заняться им более углубленно и стал русистом.
Интересно, почему, по-вашему, на первом месте среди русских писателей и поэтов на Западе все-таки Достоевский и Толстой, поэты ХХ века, а не Пушкин? Пушкина уважают, любят, изучают, но он занимает в умах читателей и исследователей далеко не такое место, как в России?
Во-первых, потому, что прозу в переводе читать легче и интереснее, чем стихи. Второе – то, что связано со стереотипными представлениями о русском сознании, русском видении мира, русской религиозности, о русской «широте», необычности, если угодно, – они ассоциируются прежде всего с великими романистами – Толстым, Достоевским, которые, собственно, и открыли западному читателю то, что так неверно называют «русской душой». Пушкин в переводе очень часто звучит как вполне банальный поэт первой трети XIX века, ничуть не лучше и ничуть не хуже среднего уровня, существовавшего в английской, французской, немецкой литературе того времени.
То есть в переводе разницы между Пушкиным и, скажем, Дельвигом – не видно?
В переводе – не видно. Почему Набоков не смог перевести «Евгения Онегина» стихами и создал вместо этого этакого неудобочитаемого монстра – буквальный перевод? Потому что он убедился в том, что как только мы строим 14-строчную «онегинскую» строфу с четырехстопным ямбом и принятой у Пушкина системой рифм, то на английском языке этот текст поневоле начинает звучать как такой второстепенный Байрон. И Пушкин выглядит как эпигон Байрона.
Работает проекция на национальный культурный фон, на национальную литературную память.
Да – и никуда от этого не деться. И хоть ты будь семи пядей во лбу и гений поэтического перевода, но ты же должен уложить стихи «Евгения Онегина» в четырехстопный ямб! Ты же должен это зарифмовать именно так, как в романе! И все. Есть очень хорошие, легко читаемые, довольно точные английские переводы, но они оставляют читателя равнодушным, куда-то пропадает эта замечательная пушкинская неуловимая легкость, которую мы сразу чувствуем в русском тексте.
То же самое и с прозой. Еще Толстой говорил про пушкинскую прозу: «Как-то голо». Когда она переводится на другой язык – тогда получается совсем голо. Я буквально на днях говорил по телефону с замечательными переводчиками – супружеской парой – Ларисой Волохонской и Ричардом Пивеаром, которые перевели на английский язык почти всю русскую классическую прозу: Гоголя, Толстого, Достоевского, Чехова, Булгакова... множество писателей. И я спрашиваю: «А что вы сейчас хотите делать?» Они отвечают: «Обдумываем «Повести Белкина». Но очень сложно! Такой сложности текстов у нас еще не было». А с другой стороны, посмотрите: по стилю Толстой, Достоевский намного сложнее Пушкина. Вот эта «простота» Пушкина: короткие фразы, простой синтаксис – ставит перед переводчиком почти неразрешимые задачи.
Приходится переводить интонацию.
Да, да. Это очень трудно. Так вот, возвращаясь к возникновению пушкинистики у нас, в Мэдисоне, – Томас Шоу тоже совершенно неожиданно открыл для себя Пушкина (по первой своей специальности он литературовед-англист, занимался английской литературой). Он однажды прочитал по-английски стихотворение «Я вас любил. Любовь еще, быть может...» – и оно его поразило, показалось немного странным по мысли и по чувству. Он решил, что нужно посмотреть, как это в оригинале, по-русски – и стал изучать русский язык. В результате он так увлекся Пушкиным, что стал славистом и основателем кафедры славянской филологии, на которой я сейчас и работаю.
Он же основал и Ассоциацию американских славистов, создал один из первых американских журналов по славистике, начал собирать всю литературу о Пушкине – и, в результате, у нас до сих пор работает созданный им Пушкинский центр, при котором существует прекрасная пушкинская библиотека.
А к какой пушкинистике Вы сами себя относите? Я спрашиваю, учитывая, что только что вышла Ваша новая книга «Пушкин и Англия», само название которой заставляет говорить о традициях русской компаративистики.
Собственно говоря, мне кажется, что по отношению к пушкинской культуре компаративистика – это неверное слово. Потому что французская литература для Пушкина была своей, родной, такой же, как и русская. В некоторых отношениях даже более родной. И уж, конечно, во многом более важной. Изучать Пушкина и его эпоху, не зная французского языка, французской и английской литературы (причем даже не по-английски, не в оригинале, а во французских переводах или переложениях) – просто недопустимо, это тот самый литературный и языковой контекст, который собственно я и стараюсь изучать. Пушкин и его образованные современники существовали в контексте, который следует называть многоязычным.
В книге «Пушкин и Англия» я как раз и пытаюсь понять, как Пушкин читал английскую литературу, а это очень трудно, потому что я должен стараться забыть то, что я знаю об английской литературе из книг ХХ века. Мы знаем, скажем, что до 1828 года Пушкин практически совсем не знал английского языка. Байрона он читал по-французски в прозаических переводах. Авторы множества работ на тему «Пушкин и Байрон» (это напрашивающаяся, банальная тема) читают Байрона в русских переводах, да еще сделанных в ХХ веке. Тем самым они заведомо ставят себя в проигрышное положение, поскольку работают с тем Байроном, которого не могли читать ни Пушкин, ни его современники.
Так что я стараюсь, с одной стороны, читать английскую литературу глазами Пушкина, а с другой, – посмотреть на произведения Пушкина, в которой отразился круг его английского чтения.
Но это уже далеко не та чистая компаративистика, которую мы видим в работах ваших предшественников – Жирмунского, Алексеева...
Конечно. Они этим не занимались. Я с большим уважением отношусь к работам и Алексеева, и Жирмунского, но мне кажется, что собранный ими огромный фактический материал сводится, в основном, к механическим сопоставлениям. А мне хочется именно вскрыть механизм того, как Пушкин, часто полупонимая, воспринимал английскую литературу. И нередко это полупонимание или даже недопонимание оказывается более продуктивным, более мощным. Оно дает Пушкину сильнейший творческий импульс.
Приведу один маленький пример, я пишу о нем в книге. У Байрона есть драма «Сарданапал». А у Пушкина есть заметка, в которой он пишет, что Байрон в «Сарданапале» изобразил Петра I и Екатерину II. Я вас уверяю: ни Байрон, ни кто бы то ни было из его англоязычных или франкоязычных читателей даже не подумал ни о Петре I, ни о Екатерине II. Эта параллель пришла в голову только Пушкину, потому что была созвучна его собственным интересам. А через 6 лет у Пушкина оживет статуя Петра I, основоположника Российской империи, и поскачет по улицам уже совершенно другого города.
Вот так Пушкин читал. И мы можем сколько угодно говорить о связях Пушкина и Байрона, но самое интересное, как мне кажется, возникает тогда, когда пушкинское восприятие иноязычного текста оказывается неадекватным, но, тем не менее, возбуждает его собственное поэтическое воображение.
Очень часто сегодня студенты, аспиранты, молодые ученые, которые хотят заниматься Пушкиным, слышат: «Чем там еще заниматься? Ведь там давно уже все сделано, все изучено». Вы сейчас сказали одном из возможных путей работы – комментировании Пушкина. А можно ли сейчас сделать какое-то открытие, скажем, в понимании Пушкина? Возможны ли вообще сейчас открытия в пушкинистике?
Сделать можно очень много. Во-первых, нужно расчищать завалы пушкинистики, образовавшиеся за сто лет. Наряду с крупнейшими достижениями, которые останутся на века, необъятная литература о Пушкине переполнена устаревшими и просто ложными концепциями, стереотипами, ошибками, переходящими из работы в работу. Многое нужно пересматривать заново.
Как известно, через 2-3 поколения нужно менять научную парадигму. И при этой смене происходит серьезная ревизия всего предыдущего знания. В пушкинистике как раз настало такое время.
Конечно, возможны и новые интерпретации, нахождение новых подтекстов. Но все же комментирование – в самом широком смысле – это самое важное. К примеру, в Пушкинском Доме хранится библиотека Пушкина. Она описана в замечательном каталоге Б.Л.Модзалевского, которым все пользуются, но в этом каталоге есть пропуски и неточности. Понятно – ученый в одиночку должен был просмотреть и описать не одну тысячу книг. Примерно в 95% информация каталога совпадает с реальным состоянием, но ведь 5% несовпадений – это очень значимое расхождение. Можно найти новые пометы, узнать, что интересовало Пушкина.
Выяснены далеко не все источники, которыми пользовался Пушкин. Чаще всего они в библиотеке есть, просто остаются нераскрытыми. Книги лежат годами, десятилетиями, и никто из ученых не берет их в руки.
Приведу вам еще один пример. Я недавно занимался мистификацией Пушкина «Последний из свойственников Жанны д’Арк». В ней Пушкин выдумал потомка брата Жанны д’Арк по фамилии Дюлис – и его конфликт с Вольтером. Об этой мистификации Пушкина много писали, но никто до сих пор не поставил вопрос: а собственно, откуда Пушкин узнал какие-то подробности о потомках Жанны д’Арк?
В науке ведь самое главное – правильно поставить вопрос.
Именно. Вот – простой вопрос, который ранее в науке никто не поставил.
Берем каталог библиотеки Пушкина и видим, что там есть одна книга на французском языке «Процесс Жанны д’Арк». Дальше – берем саму эту книгу. Ее название еще ничего про потомков героини сказать не может. Открываем книгу. Оказывается, там есть приложение – десять страниц «История семьи Иоанны д’Арк», где приведены те самые документы о братьях Жанны и их потомках, на которые Пушкин ссылается.
Смотрим внимательнее. Оказывается, что в книге разрезаны только эти страницы. Про процесс Жанны д’Арк – не разрезаны, а про семью – разрезаны. И вот только стоит нам сопоставить этот документ с тем, что написано у Пушкина, как с очевидностью станет ясно: Пушкин писал полную абракадабру, причем делал это намеренно. Он смешал разнородные сведения из источников. У него имение Дюлиса находится одновременно в трех провинциях Франции!
Проследив за тем, как Пушкин обращался с источниками, мы можем сделать вывод о жанровой природе текста. Получается, он с самого начала писал шутливую мистификацию, совершенно не заботясь о правдоподобии.
Давайте немного поговорим о Вашем университете, являющимся одним из самых сильных в Америке...
Из государственных – да, он входит в пятерку лучших.
Что в организации учебной и исследовательской работы в западных университетах вам кажется особенно ценным, возможным для использования в России? Ваше мнение особенно интересно – ведь Вы – пример российского ученого, уже более 15 лет работающего в Америке.
Это очень сложный вопрос. Я думаю, что мы все (и особенно молодые ученые) должны внимательно изучать организацию и устройство науки и гуманитарного образования на Западе. В России все еще по инерции стараются реставрировать архаические институции, но эта попытка (прогнозировать историческую ситуацию, находясь в ней, вообще-то нельзя, но в данном случае, думаю, прогноз будет безошибочным) – обречена на провал. Я имею в виду академические центры, повышение роли таких никому не нужных бюрократических учреждений, как, например, ВАК; институты РАН, по-моему, должны быть серьезно модифицированы.
Университетам нужна, в первую очередь, свобода. Свобода в образовательных программах, в научных исследованиях. В США есть министерство образования, но оно занимается только средней школой, высшей школой оно не занимается.
Вот возьмите наш университет. Wisconsin-Madison – это государственный университет, деньги на его содержание дает штат. Частных мы касаться не будем, там многое по-другому. Частные университеты в Америке, особенно такие, как Гарвард, Принстон – намного богаче, это уже сложившиеся мощнейшие корпорации с огромными капиталами. В России пока еще нет условий для возникновения таких мощных частных университетов.
А наш бедный университет – государственный, финансируемый далеко не самым богатым штатом Америки – маленьким, сельскохозяйственным. Тем не менее, огромный университет (40 000 студентов) существует и развивается. Всего у университета четыре источника, из которых идут деньги на его содержание: бюджет штата, частные пожертвования, плата за образование, которую вносят все студенты (кроме самых бедных). Для жителей штата Висконсин эта плата невелика – примерно шесть тысяч долларов в год. Это вполне сопоставимо с платой за обучение во многих частных и государственных вузах России, а ведь средние доходы в США и России – несопоставимы! И четвертый источник – это исследования. Причем – исследования в тех областях, которые приносят доход: в физике, медицине, микробиологии и т.д. Кафедры, лаборатории заключают контракты с разными корпорациями и получают большие деньги за выполненную работу. Эти деньги идут в общую копилку университета, но расходуются не уравнительно–львиную долю получают те факультеты, на которых эти работы выполнялись, и те специалисты, которые в этих исследованиях принимали участие. Однако что-то перепадает из этого и гуманитариям. Поэтому, скажем, средняя зарплата профессора с одинаковым стажем и квалификацией на факультете физики и на факультете филологии (говорю условно – там они называются по-другому) – разные. И это справедливо: я же не зарабатываю деньги для университета своими исследованиями, когда я изучаю Пушкина или Достоевского, или Набокова.
Имеет ли вообще смысл российская академическая наука, которая, как известно, отделена от университетов, от образовательного процесса?
Я считаю, что академическая наука может и должна существовать и вне университетов – но в очень ограниченном количестве. И нужно понять, что именно надо оставить в академических институтах, а что хорошо было бы постепенно соединить с университетским образованием. Ну, вот, к примеру, можно ли сливать с университетом Пушкинский Дом? Нет, я думаю, что это было бы неправильно. Потому что в Пушкинском Доме есть, во-первых, огромный, уникальный рукописный отдел и древлехранилище, которые надо обязательно сохранить и которые должны существовать отдельно. Потом – к примеру, там есть уникальный и очень важный для нашей культуры и истории сектор древнерусской литературы. В рамках университета древнерусская литература преподается, но отдельной ее кафедры, конечно, не будет. В результате, вы не сможете поддерживать в рамках университета изучение древнерусской литературы на должном уровне. Студенты не станут записываться на курсы и семинары, будет мало аспирантов. А ведь это необходимо – и изучение древнерусской литературы или, скажем, издание собрания сочинений Пушкина требует государственной поддержки. Такие направления исследований полезнее сохранять вне рамок университетской структуры. А все остальное можно как-то постепенно, не торопясь, объединять с высшей школой. Тогда можно было бы иметь более мощную аспирантуру и, пользуясь всякими грантами, более разумно тратить деньги. Но проводить подобные реформы можно лишь по горизонтали, без всякого административного вмешательства, с помощью индивидуальных контактов между заинтересованными сторонами.
Ну, к сожалению, в России гранты – что государственные, что негосударственные, – копеечные. А какой бы Вы могли сделать прогноз научной и образовательной ситуации в России? Что, по-вашему, нас ждет?
Я думаю, что все зависит от политической ситуации. Если она изменится в лучшую сторону, изменится и ситуация в образовании. Не сразу и не прямо, но зависимость тут существует четкая.
Вступление России в Болонскую систему – безусловно, плюс. Хорошо, когда студенты и преподаватели могут свободно перемещаться внутри европейского «образовательного рынка».
По-моему, напрасно беспокоятся российские филологи, что возможная отмена устных экзаменов снизит уровень владения материалом для студентов. Ведь существуют не только тесты! Я в Америке свободно обхожусь без устных экзаменов, у нас они только в письменной форме. Но это не тест – студент письменно излагает свои знания. Конечно, это сложнее для преподавателя. Одно дело – высидеть 3-4 часа на устном экзамене, а другое – прочитать 30-40 работ. Но зато письменный экзамен гораздо точнее выявляет уровень студента и значительно снижает степень субъективизма в оценке.
Вы в чем-нибудь завидуете российским профессорам?
Конечно – хотя бы потому, что их студенты и аспиранты в области русистики более подготовлены. Иначе и быть не может. Им можно не объяснять те вещи, которые приходится объяснять студенту или аспиранту-американцу. И, кроме того, увы, в славистику вообще и в русистику, в частности, в Америке идут далеко не самые талантливые студенты...
|
