 следующая публикация . Все публикации . предыдущая публикация  |
|
Алхимия изнанки памяти
|
Лена Элтанг. Побег куманики. СПб., «Амфора», 2006, 447 стр.
Ночь на краю волшебства —
Ветер пьян от Луны,
Воздух полон жасмина.
Мальчик, уйдем, естества
Отлучимся неслышно,
Как мать от уснувшего сына.
Сергей Калугин, «Луна над Кармелем».
Лена Элтанг родилась в Ленинграде, но в последние годы живет в Вильнюсе. Автор одного поэтического сборника («Стихи». Калининград, «Янтарный сказ», 2003), публиковалась как в толстых журналах и поэтических сборниках, так и на различных интернет-сайтах. В последние годы ее рассказы выходили в составленных Максом Фраем «амфоровских» прозаических сборниках — «ПрозаК» (2004), «Русские инородные сказки-3», «Секреты и сокровища» (оба — 2005), «Пять имен» (2006).
Дебютный роман Л. Элтанг «Побег куманики» кажется очень органичным продолжением ее творчества в том смысле, что это не только «проза поэта» чистой воды, стилистически пустившая побеги на древе ее поэзии, но и в том, что она имеет скорее западный, нежели российский генезис (говорящими в данном случае оказываются названия сборников, в которых печаталась Элтанг, — «Русские инородные сказки» и «Освобожденный Улисс» 1, а также ее биографические перемещения — Париж, Копенгаген, Вильнюс).
Структурно крайне сложный, роман включает в себя несколько сюжетных линий и множество персонажей, на первый взгляд почти никак не связанных друг с другом, рассеянных по разным странам и общающихся чаще всего не в «реальной жизни», а посредством переписки (как бумажной, так и виртуальной), но центрированных вокруг главного персонажа — тридцатилетнего Мораса. Загадочность, харизматичность и даже некоторые черты святости этого персонажа, разгадыванием тайны которого озабочены все прочие герои, отчасти напоминают главного героя последнего романа Л. Улицкой «Даниэль Штайн, переводчик».
Морас, или Мозес (таков его ник в «Живом журнале», созданный Элтанг еще до написания книги и существующий, кстати, до сих пор 2), «русско-литовский студент в изгнании», настоящего имени которого не знает никто, — это «книжный эльф», которому «осыпающиеся петитом персонажи милее, чем взаправдашние люди», и «наиболее мистическое существо в этой истории». Полиглот, который не помнит точно, сколько языков он знает, он то учится в испанском университете, то подрабатывает в интернет-кафе, то срывается на Мальту на встречу с виртуальным любовником, а то и вовсе оказывается пациентом психиатрической клиники.
Так как об университетских штудиях Мораса нам ничего особо не сообщается, рассмотрим по порядку другие его занятия. Подрабатывать в кафе, гостинице или даже на корабле Морасу приходится потому, что у него нет ни денег, ни собственности. У него нет даже собственного жилья (одно время он живет в брошенной на пляже машине), а все свои вещи он где-то потерял. Поэтому он постоянно становится объектом заботы других людей — ему покупают одежду, кормят, ухаживают за ним в лечебницах, устраивают на работу (только что встретившаяся ему парочка садомазо-лесбиянок тут же делает его своим сутенером) и т. п. Он же, как нетрудно догадаться, имеет минимум задатков для повседневной работы, лишь «виновато улыбается» и говорит, цедя слова, сразу на всех ему известных языках (глоссолалия же, заметим, как и бедность со странничеством, автоматически отсылает нас к образам блаженных и юродивых), но за это нравится большинству персонажей (от холодной ирландской профессорши Фионы до закомплексованной мальтийской полицейской Петры) и каким-то уж совсем загадочным образом вносит относительный покой в их нервные жизни. Всем этим Морас напоминает не только монаха-праведника Даниэля Штайна из романа Улицкой и всю традицию «блаженных» персонажей (в своем цитирующемся в книге отзыве Бахыт Кенжеев упоминает князя Мышкина и «пассажира поезда Москва — Петушки»), но и героя предыдущего романа Улицкой «Искренне ваш Шурик», который также не только владел иностранными языками (зарабатывал переводами) и не был приспособлен к повседневной жизни, но и был «востребован» всеми окружающими женщинами, которых ему было жалко и в жизнь которых он одним своим присутствием вносил что-то светлое.
Если Шурик из романа Улицкой без особого желания, скорее по настоянию своих подруг все же вступал с ними в связь, то Морас ведет полностью целомудренный образ жизни, что, однако, не делает менее интересной его, как сейчас модно говорить, сексуальную идентичность. Он много раз на протяжении романа пишет в своем дневнике о том, что ему больше нравятся мужчины (что не мешает ему, впрочем, платонически влюбиться в Фиону), а женщины отвращают его от себя (не раз встречающиеся инвективы достаточно абстрактного свойства вроде «девушки беззвучны, они только отражают наши слова»). Окружающими же (стюардами на корабле и др.) он однозначно воспринимается как гей. И действительно, Морас оказывается вписан в традицию прекрасных юношей канонической гей-литературы (и гей-сообществом он был воспринят как свой — см. весьма сочувственную рецензию 3). Его не только все зовут «красавчиком», но и описан он соответствующим образом. Он медовый блондин, который «сошел бы на берег золотым эфебом с оливковой веткой, как в пятой книге энеиды» (в дневнике Морас чаще всего избегает заглавных букв. — А. Ч.). Его выдуманный любовник Лукас, весьма похожий на самого Мораса (то, что все персонажи книги есть, возможно, лишь плод его воображения, станет ясно чуть позже), описан следующим образом: «<...> медовый угловатый лукас in vitro, золотистая луковица его головы, аполлоновым луком изогнутые губы, лунный камень под лукавым языком <...>«. Солнце, сияние, средиземноморские пейзажи, упомянутые персонажи греческой мифологии буквально автоматически маркируют гомоэротическую традицию, отсылая к прекрасным юношам в «Дневнике вора» Ж. Жене, «Смерти в Венеции» Т. Манна и «Портрете Дориана Грея» О. Уайльда (все эти произведения, нелишне добавить, упоминаются как на уровне прямого наименования, так и скрытых отсылок в крайне насыщенном различными аллюзиями тексте Элтанг).
«Прекрасный греческий мальчик — одна из великих западных личин сексуальности. <...> Прекрасный мальчик — андрогин, светоносно мужественный и женственный. <...> Подобно христианскому святому, греческий мальчик был мучеником, жертвой природной тирании. <...> Прекрасный мальчик желанен, но сам не вожделеет» 4. Именно таким предстает Морас, который действительно скорее андрогин, чем гей. Так, он говорит о себе «я сам женщина» (и одно время ходит в женском платье); Фиона не может вначале распознать его пол и называет его андрогином; сам же Морас с трудом различает пол человека: «<...> мне нравятся разные люди, я даже не сразу понимаю, мальчики они или девочки». Желанный многими персонажами, он боится секса — «мне хочется любить их, но страшно с ними соединяться», пишет Морас, рассуждая о том, как его тело может измениться после проникновения в чужое.
Подобный страх пенетрации и, шире, тактильных контактов с Другим очевидным образом имеет психопатологическую природу и отсылает нас к очевидному инфантилизму героя (одна из многочисленных характеристик его нервного расстройства формулируется врачами как «первичный инфантильный нарциссизм»), что является ключом к заболеванию Мораса.
Известно, что в клинику Морас попал после «случая в университете — с разбитыми стеклами и прочим мальчишеством». Под конец романа дается косвенный намек, что окно в университете он пытался выбить после смерти одного из членов его семьи. После же упоминаний в дневнике Мораса «уток в центральном парке» и «детей над пропастью» нельзя не вспомнить Холдена Колфилда из «Над пропастью во ржи», который перебил все окна в отцовском гараже после смерти своего младшего брата. Аллюзия на текст Сэлинджера становится еще более очевидной после фраз в письме одного из персонажей о старшем брате Мораса, «серьезном предпринимателе», оплачивающем его весьма дорогостоящее пребывание в психиатрической клинике, — у Холдена также был старший брат, который «продался» Голливуду, зарабатывал много денег и купил себе дорогую машину.
Части, посвященные детству героя, составляют хоть и небольшой, но значительный пласт в дневниковых записях Мораса. Надрывные, как в романе Сэлинджера, воспоминания о счастливом детстве на даче (где, вместе с малиной и брусникой, и должна была продаваться эта самая куманика), обожаемом старшем брате и умерших родителях написаны, что интересно, в совершенно иной тональности, чем основная часть его «постов» в блоге. Так, большинство его записей сделаны в сюрреалистической манере, заставляющей вспомнить о прозе Виана, Перека или некоторых отечественных авторов (в прозе — «Скупщика непрожитого» А. Лебедева, в стихопрозе — тексты А. Сен-Сенькова и И. Кригера):
«иногда я вспоминаю сразу все и сильно пугаюсь, иногда — лоскутами, канителью, тогда не страшно
здесь в городе много такс и полным-полно йоркширских терьеров
терьеры сидят в кафе на плетеных стульях рядом с хозяйками и пьют из блюдечек теплые сливки».
Кроме того, дневниковые записи Мораса крайне аллюзивны, требуют большой эрудиции для расшифровки и сложно построены:
«Несомненно, я — куманика. Я связан с ней рунической мыльной веревкой, ведь моя руна — дубовый, ежевичный, куманический thorn.
Я связан с ней тем же колючим сочным стеблем, что и безумный Жан со своим дроком.
С тех пор как я в Испании, я — Морас. Точнее, Zarzamoras, но многие зовут меня Морас, или просто — Мо.
А то Zarza напоминает Zamza, а это нам вовсе ни к чему.
Латунная латынь позвякивает в памяти: мора — это промежуток времени. Самая малая единица времени в античном стихе. Четыре моры — это стопа дактиля. Три моры — стопа хорея. Восемь мор — плоскостопие и белый билет».
Переходя же на детские воспоминания, Морас избавляется от своего сюрреалистического «темного стиля»:
«<...> вот этот запах — залежавшейся шерсти, липкого кримплена, и еще пыльный, мучной запах папье-маше, и еще мучительный запах тока, когда лижешь кисловатую батарейку, и еще пергаментный, оберточный запах на чердаке, и еще — как пахнет в пригородном поезде, ржавчиной и теплым паром, и простудный запах мякоти алоэ
так пахнет изнанка памяти? решка, мездра, испод?»
Это же, в свою очередь, отсылает нас не только к «мячикам под кроватью» из ностальгического Набокова, но и к «Школе для дураков» Саши Соколова, тем более что Морас страдает среди прочего и раздвоением личности и является, таким образом, своеобразной литературной проекцией сразу двух персонажей-подростков — он представляет собой и подросшего Холдена, и героя Соколова.
Все эти стилистические метаморфозы («торопливая дойка прозы, сцеживание поэзии, молочные реки чужих текстов», как сказано в самом романе) можно было бы счесть обычными «постмодернистскими играми» и не уделять им особого внимания, если б, как представляется, они не имели куда более значительной цели, чем просто жонглирование стилями образованного автора.
Одной из линий романа становятся раскопки в мальтийской пещере таинственного захоронения, о котором одному из персонажей стало известно после случайно найденного в церковной библиотеке средневекового трактата с упоминанием и точным указанием на расположение кенотафа. В оном обнаруживаются некие алхимические артефакты, убивающие тех, кто долгое время находится вблизи их. С этого сюжета в книге Элтанг начинается алхимическая линия, достаточно сильная, если учесть, что алхимическая лексика используется не только в переписке героев-археологов, но и в поэтизированных записях Мораса. Это интересно само по себе, поскольку если всяческие тамплиеры, секты и тайны Грааля более чем активно инкорпорированы в литературу после успеха «Кода да Винчи» Д. Брауна (в отечественной литературе — хотя бы «Одиночество-12» А. Ревазова), то алхимикам повезло гораздо больше — их лексику и тематику использует в своей поэзии, кажется, один лишь рок-бард Сергей Калугин (см. тексты песен его альбома «Nigredo» 5).
Алхимическое деяние, Великое Делание в интенции присутствует и в романе. Так, один из персонажей, медик-гей, вовлечен со своим партнером в некие эксперименты со стволовыми клетками: «Там был какой-то скандал с нелицензированными лекарствами, которые давали пожилым пациентам. Что-то связанное с геронтологией». Опыты со стволовыми клетками подразумевают получение искусственным путем клеточных препаратов и использование их в качестве «банка запасных частей» и «строительного материала» для организма, а опыты на пожилых людях намекают на возможность их омоложения и, в пределе, преображения вплоть до бессмертия 6. Сам же Морас пишет в дневнике: «в материи заключена возможность, если верить перипатетикам». Эта возможность формулируется им следующим образом:
«с лукасом у меня будет другая жизнь, наверное, когда живешь с таким, как лукас, устаешь очень сильно
оттого, что не просто отдаешь и не просто получаешь, как большинство дышащих друг другу на руки существ, нет, au contraire — у вас отнимается для того, чтобы нечто третье из отнятого слепить, нечто безнадежное, как гнездо каменного стрижа, склеенное из его слюны и водорослей».
Эта возможность творения предполагает выход из своего тела (Морас в другом месте сравнивает пожизненное пребывание в собственном теле с комой) и — в этом случае ему не страшно выйти из себя и соединиться с Другим! — исчезание и превращение в «бестелесный двойник», сиречь в текст («текст возникает, когда сам исчезаешь», — отмечает он в дневнике). Этот двойник-текст уходит к людям («текст пишется для читателя <...> повторенное тысячу раз, оно может исчезнуть», — рефлектирует Морас, считающий себя отчасти писателем), чтобы поглотить их: «я забавно устроен — стоит мне впустить в себя другого человека, как он, сам того не подозревая, располагается в моей печени, в артериях, альвеолах 7 <...> поэтому лукас во мне до сих пор, ведь я его ни разу не встретил». Лукаса же, напомним, Морас не просто не встретил — его и не было, его выдумали, любуясь на плакат с прекрасным светловолосым юношей, две мальтийские лесбиянки, о чем они и рассказали в свое время Морасу. Впрочем, как уже было замечено, велика вероятность того, что Морас выдумал всех (включая себя 8 — это был бы достойный герой его утонченной прозы и усложненного мышления), что все лица в книге — лишь плод его воображения, кажущиеся ему живыми литературные призраки: врачи считают, что у Мозеса конфабуляции (то есть ложные воспоминания, создание причудливого микста из реальных и вымышленных событий), ретроспективный бред и онейроидное состояние (то есть чередование в сознании больного воспринимаемых фрагментов реального мира и грезоподобных переживаний).
Морас, как актер, играющий в пьесе множество ролей, манифестирует различных персонажей в различных жизненных обстоятельствах (отсюда, возможно, и различные стилистические решения — различаются не только стили писем персонажей, но и стили дневника самого Мораса — дневника, являющегося своеобразным инкубатором для его творческого созидания) — неудивительно в таком случае, что врачи ставят ему диагноз раздвоения личности. Создает он этих персонажей из каких-то сохранившихся в его сознании воспоминаний, как новые ткани больного создаются из стволовых клеток, как философский камень — из первоэлементов, как умершие — из праха на Судном дне 9. Морас пытается вспомнить, как «пахнет изнанка памяти», прорваться к той самой куманике из своих детских воспоминаний, а его «лечат от воспоминаний». Спасаясь от лечения, он полностью становится «бестелесным двойником», то есть попросту исчезает — в окруженном высокими стенами саду при психиатрической лечебнице он только что откапывал свой «секрет» у корней дерева, а через минуту испарился. Нашло ли дерево Иггдрасиль, не раз упомянутое в тексте, своего распятого Одина, или он, как в сказках 10, проник в волшебный мир через дупло в дереве, Бог весть...
С точностью же можно констатировать другое. Используя более чем традиционный жанр «романа воспитания» (с опорой на его лучшие образцы — «Над пропастью во ржи» Сэлинджера и «Школу для дураков» Саши Соколова) и более чем распространенный и модный в последние годы жанр «мистического триллера», Лена Элтанг насыщает их совершенно новыми смыслами. Так, «роман воспитания» оборачивается произведением в жанре блоголитературы 11, а мистический триллер — апелляцией к алхимической практике трансмутации. Искусно сращивая две эти линии в одну, Элтанг использует ее для иллюстрации тоже, казалось бы, не новой идеи о преображении человека в текст и тотальной созданности/иллюзорности сущего в сознании творческой личности, но делает это столь стилистически тонко, разнообразно и изысканно, что «Побег куманики» воспринимается как удачная попытка бегства от традиционной прозы в область оригинальной стихопрозы 12.
P. S. Марии Галиной
Если отвлечься от стилистических изысков, в «Побеге куманики» можно вычленить вполне линейную и, я бы сказала, модную околокультурную детективную фабулу; что-то вроде «Девятых врат» Переса Реверте или, обращаясь непосредственно к тексту, «Мальтийского сокола», «Кода да Винчи» и «Маятника Фуко». Я бы еще вспомнила «Индиану Джонса», но это уже будет чуточку чересчур.
В руки исследователей попадает некое письмо XV (?) века, тайный манускрипт Иоанна Мальтийского. Брат Иоанн служит в папском депозитории, сортируя и докладывая некоему таинственному руководству обо всех вещах, которые поступают к папскому престолу. Однажды из Батавии (нынешней Джакарты) приходят предметы столь странные, что загадочное руководство Иоанна велит ему отправиться на Мальту, спрятать вещи в тайнике и оставаться при них до конца жизни; письмо и писано Иоанном для своего будущего преемника. Предметов — шесть, по числу алхимических стихий. Чтобы овладеть ими, нужны шесть человек, каковые и собираются на Мальте для раскопок тайника. Каждому предстоит слиться со своим амулетом и фактически воплотиться в него, у каждого — свои скелеты в шкафу, побудившие их к этому шагу. Команда действительно открывает склеп и находит глиняную чашу с артефактами. После чего следует серия загадочных смертей — члены экспедиции погибают при самых разных обстоятельствах; одновременно выполняется их самое заветное желание, то, которое и подвигло их на эту авантюру. У Надьи, подруги английского профессора, погибшей от загадочной арбалетной стрелы, выздоравливает смертельно больной отец. Разорившийся французский галерист Лева, от которого ушла жена, обнаруживает, что купленные на барахолке фотоснимки сделаны рукой Эль Лисицкого и стоят огромных денег, — и погибает, свалившись в яму в мальтийском порту. Жена тут же «возвращается в семью» и принимает на себя все обязательства мужа — уже как богатая вдова. Немец-доктор травится горящим в камине олеандром — и клинику, из которой его с позором изгнали, закрывают из-за медицинского скандала...
Сама природа артефактов и даже расшифровка их действия сомнительна и поддается двоякому, а то и троякому толкованию. Например, что символика артефактов не алхимическая, а манихейская, что их не шесть, а пять, что один из них поддельный, а другой расчленен надвое, и т. п. Археолог Фиона дарит свой артефакт молодому любовнику Морасу — и избегает страшной участи, а сам Морас вроде бы таинственным образом исчезает из психушки, куда его, после всех потрясений, помещают. Возможно и то, что никакой экспедиции не было, а все это порождение бреда андрогинного Мораса-Мозеса, волшебного мальчика, сверхчеловека и недочеловека одновременно. И, в конце концов, был ли мальчик? Кто такой сам Морас и существовал ли он вообще? Истина, по словам горячего поклонника «Побега куманики» В. Топорова, остается, как в X-files, «где-то рядом». Иными словами, перед нами интеллектуальная головоломка, складывая которую и так и эдак можно получать самые разные картинки — и каждый раз неполные. В общем, не столько линия, сколько меандр — излюбленный орнамент культуроцентричного Мораса.
Однако без этой линии для такого некомпетентного читателя, как я, книга Элтанг была бы гораздо скучнее. Если вообще состоялась бы.
|
[1] Поэтический сборник русскоязычных авторов, живущих не в России (М., «Новое литературное обозрение», 2005).
[2] См.: http://users.livejournal.com/_moses/
[3] Рецензия В. Кирсанова: http://az.gay.ru/books/fiction/kumanika2006/html
[4] Палья К. Личины сексуальности. Екатеринбург, «У-Фактория»; Изд-во УрГУ, 2006, стр. 144, 146.
[5] Этот термин, означающий первую стадию алхимического Великого Делания, встречается и в «Побеге куманики».
[6] Модную тему экспериментов со стволовыми клетками ради вечной жизни мы встречаем в романе Д. Липскерова «Леонид обязательно умрет» (2006), где, к слову, также присутствуют члены некой тайной секты бессмертных.
[7] «тело моей любви слишком прожорливо», — сообщает о себе герой в другом месте.
[8] «если верить лоренцо (лечащий врач Мораса. — А. Ч.), я провел на барселонском балконе весь две тысячи пятый год, а на мальтийском балконе был не я, а кто-то еще», — рассуждает Морас.
[9] Ср. с: «<...> из определенных Солей человеческого Праха под силу Философу, не прибегая к преступной Некромантии, восстановить Облик любого Мертвеца из Праха, в коий его Тело успело обратиться» (трактат Бореллия, цит. по: Лавкрафт Г. Ф. Жизнь Чарльза Декстера Варда. — В его кн.: «Тварь на пороге». СПб., «Азбука-классика», 2005, стр. 123. Лавкрафт также упомянут у Элтанг).
[10] А также в кино: в иной мир через дерево можно было попасть как в «Сонной лощине», так и в фильме прошлого года «Лабиринт Фавна».
[11] Литература на основе блогов (так называемый «блук» — от blog и book соответственно), уже довольно распространенная на Западе, только проникает в нашу словесность — см. «Слово о цветах и собаках» С. Львовского, «Ангелы на первом месте» Д. Бавильского и «Недетскую еду» Л. Горалик, а также целую серию в издательстве «Запасный выход».
[12] Ср. иное мнение Сергея Костырко: «Здесь я бы воспользовался словом «салон» в том его значении, в котором этим словом пользуются арт-критики. <...> вариант «интеллектуального», «высокоэстетического» ширпотреба, который обязан создавать <...> ощущение собственной избранности, «продвинутости» [у потребителя]» http://lady-vi.livegournal.com/276563.html — (Примеч. ред.)
|
|
