|
Интервью с Бу!феста: о современной поэзии
|
В день открытия Бу!феста мы побеседовали с редакторами издательств, публикующих переводную литературу. Один из них – главный редактор журнала «Воздух» Дмитрий Кузьмин. Он рассказал нам о концепции своего журнала, о трудностях перевода с французского современной поэзии и о состоянии поэзии в России и других странах в начале XXI века.
О «ВОЗДУХЕ»
— Как Вы отбираете авторов для «Воздуха»?
— Занимаясь более двух десятков вопросом современной поэзии я, как мне кажется, в целом представляю, что творится, кто, где и чем занят. Что не исключает появления новых людей из самотёка, но это скорее исключение, чем правило. При этом имя поэта, какая-то репутация ещё не гарантируют серьёзности, ответственности и содержательности высказывания. Поэтому специальной погони за громкими именами нет.
У нас в журнале есть рубрика, где автор выводится на авансцену. Ему посвящается статья, далее следует подборка его текстов, потом интервью и отзывы его коллег. Я стремлюсь к тому, чтобы наряду с авторами «громкими», например, Алексеем Цветковым, в этой рубрике были представлены поэты исключительного дарования, но довольно узкой известности: скажем, Дмитрий Строцев, Ника Скандиака.
— Это некий задел на будущее?
— Неизвестно, как будет выглядеть первый ряд русской поэзии через какое-то время. Никакой национальный канон не задается исключительно мнением современников. Вкладываясь в формирование этого канона, я не столько пытаюсь лоббировать определённые имена, сколько ратую за определённые приоритеты и ценности. В принципе, это довольно простая вещь — то, что называется «приращением смысла»: что автор добавляет своим высказыванием к тому, что было сказано до него. Если ничего не добавляет, — его в некотором роде нет, независимо от того, сколько вокруг него информационного шума. Мне бы хотелось, чтобы то, что в «Воздухе» печатается, всегда содержало в себе вот это приращение. А потому более внешние и очевидные сюжеты: молодой поэт или заслуженный, столичный - провинциальный, в рифму — без рифмы, — это всё второстепенно.
— Каково соотношение присылаемых для публикации в журнале переводных произведений и изначально написанных на русском языке?
— Переводов слишком много не бывает, потому что самотёком они почти не приходят. Есть круг людей, которые переводят современную поэзию, и их по пальцам перечесть. Алексей Прокопьев с немцами и скандинавами, уже названная Ника Скандиака — блистательный переводчик с английского, на постсоветском пространстве — рижане Тимофеев и Заполь с латышами, Ефремов с литовцами, Афанасьева и Белов с украинцами... С ними обычно идёт разговор заранее: а вот что у Вас есть, чем Вы сейчас заняты, не дадите ли Вы... Ведь это стихи не пишутся, а случаются, независимо от публикационных перспектив автора. А переводят обычно в том случае, когда понимают, что с переводами делать дальше.
Поэт Сергей Завьялов когда-то пенял мне, что 3-4 переводных подборки на два десятка оригинальных русских — слишком мало. Но больше просто негде взять! Поэтому мы так хотим, чтобы к переводам поэзии подключались новые люди. Вот у нас в первом номере 2010 года большой польский блок, сделанный (помимо хорошо известного переводчика Сергея Морейно) молодыми ребятами, только начинающими этим заниматься. Что очень важно, потому что классики поэтического перевода с польского — Эппель, Британишский — сами уже говорят, что они своё дело сделали, пусть теперь поработает кто-нибудь ещё. Проблема в том, что молодые переводчики обычно рвутся переводить Шекспира, в лучшем случае Одена — а это не к нам: мы — журнал сегодняшней поэзии. Но для того, чтобы переводить сегодняшнюю поэзию с других языков, нужно, помимо прочего, знать сегодняшнюю русскую поэзию — потому что это тот контекст, в котором будет жить сделанный перевод: как любит говорить один из современных мэтров Элла Венгерова, всегда надо понимать, куда переводишь.
— Присылаемые произведения проходят некую редактуру?
— Вообще редактировать стихи затруднительно. Корректура нужна: не у всех талантливых людей одинаково хорошо с орфографией и пунктуацией. Но иной раз автор, положим, нарочно ставит запятую там, где ей по пунктуационной норме не место. И у редактора должна быть презумпция умышленности: раз так сделано — значит, это зачем-то нужно. Поэтому я стараюсь не править, а спрашивать. Конечно, и поэты ошибаются; бывает, что и правят после моих замечаний. Скажем, погнался автор за редким словом, а за правильным ударением в словарь не слазил.
Но по большей части редактура современной поэзии — это просто отбор и композиция присланных поэтом произведений. В целом это больше моя работа, чем самого автора, хотя кое-кто продумывает весь сюжет публикации сам. От меня же обычно исходит название подборки: свой вариант авторы почти никогда не предлагают, хотя могли бы, но и жалоб на мой произвол пока не поступало: подозреваю, многим просто интересно, что у меня получится. Плюс я из отобранного материала выстраиваю некоторую структуру, архитектонику номера: как подборки следуют одна за другой, где в последовательность стихотворных текстов вклинивается поэтическая проза, какие имена выносятся на обложку. Всё это не говоря о статьях, рецензиях и т. п., требующих нормальной редактуры.
О ПЕРЕВОДАХ И ИХ ТОНКОСТЯХ
— А каковы особенности редактуры переводных произведений?
— Я стараюсь вытребовать у переводчиков оригиналы даже в тех случаях, когда я не владею этим иностранным языком как следует. Особенно когда имеешь дело с незнакомым переводчиком. С тем же польским блоком были характерные случаи. Я не знаю польского, но какое-то представление, в пределах общефилологической компетенции, составить могу. Скажем, если в оригинале все строки примерно одинаковой длины, а в переводе они ёлочкой, то тут даже язык знать не надо, чтоб понять: переведено неверно. Или когда у поляка-автора строчки начинаются то со строчных букв, то с прописных, и это, в отсутствие знаков препинания, позволяет ему и удерживать отчётливость синтаксической структуры, и отбивать некий дополнительный ритм. А в переводе все начальные буквы строчные! Это то самое, о чём я говорил: переводчик не улавливает некоторых особенностей современной поэзии в целом, не чувствует, что подобные «мелочи» для неё весьма чувствительны. При этом он энтузиаст, искренне желающий познакомить русского читателя с полюбившимся польским автором, — но его работу необходимо, по возможности, проверять.
— Вы сами переводите?
— Не без того. И тут важно, что, в отличие от своих стихов, которые я считаю этически неуместным публиковать в собственных изданиях, свои переводы я печатаю в «Воздухе», и довольно часто. В основном, с английского и украинского, реже с французского языка, с белорусского.
— Почему именно с этих языков?
— Английский лучше всего знаю. Молодой украинской поэзией очень интересуюсь, потому что она представляет собой весьма поучительную альтернативу русской: то же постсоветское пространство, но совершенно другой менталитет культурной элиты. А французы, как известно, больше, чем кто-либо, озабочены пропагандой своей культуры за рубежом и стараются хотя бы раз в год двух-трёх поэтов в Россию привезти. И есть несколько ведущих переводчиков французской поэзии: Михаил Яснов, Елена Кассирова, Ирина Карпинская, — в пределах пальцев одной руки. Что могу — я им раздаю, а если никто не берётся, то приходится самому. И это опыт! Потому что французская поэзия во многих своих проявлениях совершенно не похожа на нашу. И сегодня гораздо больше непохожа, чем 100 лет назад. Над последней своей французской работой я сломал мозги, потому что у моего героя, известного французского поэта Рено Эго, тексты построены на базовых понятиях французской философии последнего полувека (Делёз, Деррида и всё такое). И сперва надо опознать эту лексику: что какое-нибудь невинное «le pli» — это не просто так «складка», а сложнейший философский концепт. А потом надо уточнить, какова традиция его передачи в русской философской литературе. И годится ли эта традиция для данного поэтического контекста. И т. д., и т. п.
— А свои переводы Вы отдаёте на редактуру?
— Я способен отнестись достаточно трезво к себе, чтобы понять, что в моём переводе что-то не так. При том, что конкретно в случае с этим французом, Эго, я сделал то, что делаю нечасто: первую редакцию разослал разным людям с просьбой посмотреть. Уровень сложности был такой, что я подумал, что могу сам и не управиться. И действительно, Наталия Азарова, специалист по связям между поэзией и философией, многое мне пометила, чего я не уловил. Например, что если у него стоит «le nom», «имя», то я не могу из ритмических соображений написать «название». Потому что в его философской перспективе «имя» и «название» — это две большие разницы.
— Знание какого языка главнее для переводящего — родного или того, на который он переводит?
— Не столь важно, насколько переводчик знает язык-источник, сколь как хорошо он владеет своим собственным. Потому что любые проблемы со знанием языка-источника решаются: ты пробьёшь половину слов по словарям, интернет позволяет это сделать быстро, и по поисковикам, чтобы уточнить узус, наиболее характерные контексты и оттенки смысла, — и в итоге разберёшься, что автор хотел сказать. Разумеется, если это короткий текст: с романом подобная работа грозит сильно затянуться. Так что основной задачей будет сделать так, чтобы читатель понял, что хотел сказать автор.
Кстати сказать, я давно не удивляюсь, когда ловлю на ошибках в понимании оригинала людей, которые явно знают язык-источник гораздо лучше меня. Именно потому, что они знают и уверены, что знают, а я не знаю и твёрдо знаю, что не знаю, — и поэтому трижды самого себя перепроверю.
О СОВРЕМЕННОЙ ПОЭЗИИ
— Каким Вы видите уровень современной поэзии в России?
— Современная русская поэзия в отличной форме, в ней она пребывает последние полвека. Проблемы есть, но они все не отменяют общей идеи, что русская поэзия, начиная с рубежа 50-х — 60-х годов, очень хорошая, яркая, разнообразная. Естественно, я говорю о неподцензурной поэзии — не о той, что в то время печаталась.
Сегодня есть сложности. Поколение, которое дебютировало за последние десять лет, сталкивается с ориентационными трудностями. Потому что так много всего, и как это усвоить, охватить единым взглядом... Поэтическое пространство — это системное целое, и осознать его как целое — довольно непростая задача, в которой им почти никто не помогает. Уровень аналитики по этому вопросу не достигает уровня самого материала. Есть буквально 3-5 критиков и специалистов, но их усилий недостаточно даже по объёму!
И эта же трудность стоит перед читателем. Молодой автор заинтересован, и он к этой информации пробьется. А читатель просто подходит к полке, например, моему стенду на фестивале «Бу!фест», где мы с Вами беседуем (фестиваль, к слову, милый и обаятельный, причем добрая доля его обаяния состоит в случайности происходящего: совершенно непонятно, почему соседствуют именно эти издательства, выступают на сцене именно эти люди, и т.п.; это такая уютная частная лавочка, прекрасно дополняющая более «тяжелые» и концептуальные проекты). Подходит, говорю, читатель — и констатирует, что из полусотни имён, которые он видит на обложках, ни одно ему не знакомо! Чтобы провести три часа, открывая каждую из этих книжек и прочитывая хотя бы одно стихотворение, надо очень любить предмет. А таких людей довольно мало.
Это не единственная проблема, которая есть на данный момент, но она, как и все прочие, вытекает именно из того, что пишется много хорошего и разного.
— Что Вы можете сказать о современной поэзии в иностранных государствах?
— Ни про одну из крупных зарубежных поэзий мы сегодня не имеет достаточного представления. И это довольно печально по многим причинам. Например, потому, что из опыта мы знаем, что периоды расцвета русской поэзии — что пушкинский, что Серебряный век — совпадали с временем наиболее интенсивного диалога с поэзией других стран и народов. И отсутствие такого диалога немного смущает относительно наших собственных перспектив.
Кроме того, знакомство с современной поэзией других стран — это лучший способ держать руку на пульсе. Знать, что там у людей в головах и сердцах происходит. Не говоря ничего плохого про музыку, кино, прозу, всё-таки поэзия — это средство быстрого реагирования.
Почему мы знаем мало? Во-первых, просто потому, что нет столько переводчиков. В советское время вопрос решался за счёт выдавливания в перевод талантливых людей, которым не давали печатать своё; на Западе сегодня вопрос решается за счёт того, что перевод поэзии — занятие не столько поэтов, сколько университетских филологов (решение не лучшее: результат зачастую не слишком поэтичен, — но это хоть какое-то решение). А у нас действуют энтузиасты-одиночки — и сложно одному держать в голове всё положение дел в поэзии Америки или Франции.
С другой стороны, переводчик неизбежно подходит к современной зарубежной поэзии с набором априорных представлений о поэзии как таковой — а они родились в рамках собственной национальной культуры. Человеку, чьи вкусы сформированы консервативными поэтиками (пусть даже в самых блистательных проявлениях), то важное и значительное, что пишется сегодня за рубежом, попросту непонятно — и начинаются сетования, что по-английски нечего и читать после Одена и Дилана Томаса (то есть полвека). За последние годы вышли две большие переводные антологии — современной английской и современной американской поэзии, — и обе совершенно непригодны: мало того, что однобоко составлены, но ещё и неадекватно переведены, причём одинаковым способом: в стиль и контекст 50- или 100-летней давности. Скажем, британский автор играет с появлением и исчезновением рифмы, а переводчик думает, что это случайность или ошибка, и переводит всё в рифму или всё без рифмы. Или у американского поэта изящный афоризм-метафора: «The fluent leaves speak only the dialect of pure being» (примерно: «Шумливые листья владеют лишь говором чистого бытия»), — а переводчик переводит на язык восторженных банальностей: «Лист, парящий в небе, — не само ли чудо?».
Так что мы находимся в ожидании. Должны появиться новые люди: современно мыслящие и чувствующие, по-современному владеющие разными языками, — и искренне желающие посоперничать (помните формулу Жуковского про то, что переводчик в стихах — соперник автора?) с ведущими фигурами нынешней мировой поэзии.
|
|
