Те, кто интересуется литературной жизнью Уфы, конечно же, уже давно ознакомились с повестью Игоря Савельева «Бледный город». Судьба (не иначе, в лице самого бога литературы Вэнь-чана) распорядилась, чтобы этот опус был напечатан в одном из флагманов российских периодических изданий — журнале «Новый мир», что, конечно же, несомненный успех и для автора, и для русскоязычной башкирской литературы, объявлявшейся на страницах «Нового мира» только в лице, пожалуй, Мустая Карима. Сам факт публикации в «Новом мире» не может не программировать восприятие: как же! напечатано в самом «Новом мире» — это же не фунт изюму! Но у тех, кто прочел повесть до того, как стало известно о ее небывалом успехе в московских литературных кругах, осталось свое, беспристрастное мнение, содержащее оценку, независимую от издательской конъюнктуры. Оценку, опирающуюся на сугубо эстетические критерии, без благоговения перед сомнительными авторитетами. Такое мнение тоже может быть ценно. Размышляя о повествовательном тексте, первым делом вспоминаешь, что написано. То есть то, как строится сюжет. Сюжет в «Бледном городе», прямо скажем, из разряда набивших оскомину. Попросту говоря — мелодраматическое клише. Когда писатель считает, что ему есть что сказать миру, и заводит повествование о том, как два человека разного полу встречаются вечером, а поутру между ними происходит следующий разговор:
— Ты... хочешь сказать... завтра... уже сегодня!.. мы — расстанемся?!
— мне хочется зевнуть и съесть тридцать пятый чизбургер. Само по себе это, может быть, еще не приговор, ведь множество великих памятников мировой литературы создано на основе вечных нарративных схем, даже в «Федре» Расина древние египтяне узнали бы известный им сюжет. Сюжетов вообще ограниченное количество. Но в сюжете, во-первых, могут быть талантливо расставлены акценты, заставляющие видеть уже тысячу раз описанное в новом, неоткрытом доселе свете. Ни на что подобное рассматриваемой повести претендовать не приходится. Происходящие события выглядят механистическим литературным приемом, призванным хоть как-то соединить лоскутное полотно повествования. Собственно, внимание автора сильно оттянуто с непосредственно рассказа о героях на какие-то несвежие анекдоты о городе Уфе, будто бы Савельев гнался за двумя зайцами, одного из которых звали Художественное произведение, а другого — Этнографические записки. Поспеть ни за одним не удалось. А во-вторых, очень важно, как написано. То есть стиль автора. Стиль — это очень тонкая материя. Она трудно поддается объяснениям и понятным описаниям. Тяжело растолковать, почему слова, казалось бы, в языке одни и те же, но в разных сочетаниях они дают зачастую противоположный эффект. Это как с нотами в музыке: появляясь в различных вариациях, одни и те же звуки дают в одном случае Прокофьева, а в другом — Катю Лель. Так вот, чувство стиля Савельеву безбожно изменяет.
Видимо, этот вопрос гложет каждого, кто сел за лист бумаги: с чего же начать? Логика подсказывает, что с древних времен. Итак, одного звали Пимен, а второго — Никон. Неплохой зачин для повести, правда?
Плохой, откровенно говоря. Никудышный зачин. Рассказчик подобным образом постоянно заигрывает с читателем, теряя всякое достоинство. Каждый раз, ввернув что-нибудь с его точки зрения остроумное, он панибратски подмигивает и как бы (а иногда и не «как бы», а как в приведенной цитате — напрямую) спрашивает: «Ну что? Молодец я? Ведь правда здорово?» В такие моменты хочется переспросить: «А может, вы нам еще и гопак спляшете?» Таких моментов, в которых человеку, наделенному литературным слухом, слышится, как куском пенопласта возят по стеклу, в повести великое множество. В этом же ряду стоят навязчивые цитаты из классиков:
Всё это говорит нам «о вечном примирении и о жизни бесконечной». Иван Сергеевич Тургенев.
Если бы не очевидный налет пошлости в таких «интертекстах», огорчало бы только одно: отсутствие ссылок с указанием тома и страницы. Подзаголовок «повесть про автостоп», как кажется, вскрывает главное желание автора — «бытописать» модное нынче в России явление hitch-hiking. Что же, это похвальное начинание. Не ясно одно: зачем было придавать бытописательству иллюзию художественной формы? От того, что автостоп пользуется сейчас в России большой популярностью, «повесть» Савельева нисколько не выигрывает как литературное произведение. И это не только мое частное мнение. Я и многие мои коллеги — филологи, литературные редакторы, люди просто любящие и знающие изящную словесность, не сговариваясь сошлись во мнении, что повесть эта откровенно слаба и малохудожественна, так что трудно понять, чем руководствовалось жюри премии «Дебют», благодаря которой текст повести попал в редакцию «Нового мира». Здесь, конечно, не место выдвигать версии по поводу того, какими путями сочинение Савельева оказалось в short-list премии — не нам оспаривать божественную волю. Тем более — волю бога литературы Вэнь-чана. Сожалеть стоит о другом: о том, что, возможно, именно Савельев станет воплощать для российских культурных кругов уфимскую литературу. Не зря вновь и вновь приходится вспоминать, что в «Новом мире» не было замечено других авторов — наших земляков, кроме М. Карима. В этой связи мне вспоминается, как академик А.А. Зализняк в своей статье о «трудах» Анатолия Фоменко сожалел, что если раньше гордое имя великой науки математики ассоциировалось у гуманитария с выдающимися работами Колмогорова, то в нашу эпоху «рапсодии распада» математика отождествляется с псевдоисториком Фоменко.
|