Илья Фаликов. Книга лирики. 1989—2002. — М.: Предлог, 2003. «Вообще говоря, стихи — это то, что возникает в процессе разговора с самим собой, и когда при этом смотришь на себя, например, в зеркало, нарастает желание, мягко говоря, отвернуться. <...> Поэзия похожа на самооговор. Поэт все равно виноват. Всегда и во всем». Это из предисловия Ильи Фаликова к своей поэтической книге, где собраны стихи за последние тринадцать лет. Действительно, в ней нет самолюбования, поэт порой готов «отвернуться» от собственного отражения. Однако, может быть, именно будничность своего облика, будничность каждодневных занятий, будничность всей жизни оказывается в итоге чем-то единственно устойчивым и необходимым человеку.
По причине проваленных щек надуваюсь во время бритья, чтобы снять к волоску волосок, человеческий вид обретя. Палец тонет в щеке, как во рву, если круглой не сделать ее. Как живу? А вот так и живу: помню стрижку и славлю бритье.
Портрет, по-моему симпатичный. А вот — портрет судьбы, дерзкий и выстраданный:
...Я сам лакал из лужи непотребной, я сам себя давно видал в гробу. Рыдай, рванина. Музыкой волшебной я заплатил за русскую судьбу.
И — размашистый и резкий — России:
Хошь не хошь, а верь в нее, вот она, Россия, — грифельное воронье, синяя стихия.
Две основные темы выстраивают эту книгу и, собственно, делают собранные здесь стихотворения разных лет — книгой, — это темы судьбы собственной и судьбы России. Судьбы во времени и судьбы вневременной, продлившейся туда, где «досмотреть белый свет не дано никому», где можно, не кощунствуя, сказать: «Богородицу жалею, / как девчонку на сносях». Взгляд у поэта цепкий, подробный до фотографичности, иногда злой. Но не равнодушный и не насмешливый. Традиционная форма стиха особенно подчеркивает интонационное бунтарство. Ни на что не жаловаться, считать себя виноватым во всем — позиция мужественная; лирический герой пытается пройти по темным дорогам бытия «без ручного фонарика», полагаясь только на свет ночных светил.
Некий Фаликов без причастия отойдет, без ручного фонарика в темень лютую, в зону счастия: Лета — это ночная Москва-река.
Вот он, стык времени и бесконечности, в последней строке. Есть в стихотворениях Ильи Фаликова какое-то трагическое удальство, размах, прорывается в них разговорная интонация, а в сюжете — элементы фольклора. Образ Емели, лентяя и мудреца, сквозной в книге. «Русская судьба» обрекает на извечное русское искание справедливости, невиданного милосердия: «Нищий нищему подаст, / одноногому — безногий». И — мучительная противоречивость во всем: одновременно пытаться прожить «без причастия» — и вместе с тем страдать из-за перерытой дороги к храму.
Храм открыт. Дорога к храму перерыта — перекоп. Хмуро странник смотрит в яму, косолап и плоскостоп. Перекопана землица, нет опоры никакой. За отечество молиться будет кто-нибудь другой.
Впрочем, «русская судьба» не тяготит лирического героя. Она трагична и в то же время желанна. У Фаликова это заметно даже на уровне языка («...наслажденье / выстрадано лексикой моей»). Сниженная, жаргонная лексика вперемешку с высокой намеренно приглушает пророческий тон некоторых стихов: «Поведешь вокруг кровавым оком — /за собой народы поведешь. / Быть легко на родине пророком. / Что ни каркни, в точку попадешь». Снижает пафос «высоких» понятий, хотя, возможно, и несколько грубо: «Я всех бы девок перещупал, / Переловил и перетрахал, / когда б на весь небесный купол / Из медной пушки не бабахал / О той, кому во сне аукал, / Смотрел в глаза и тихо ахал». Илья Фаликов не боится работать с традиционным стихом, изыскивать в привычной форме новые возможности. Это контраст довольно стройного ритма и, как уже было сказано выше, бунтарской интонации; смешение лексических пластов с целью нащупать неожиданные смыслы, — прием, конечно, далеко не новый, но для Фаликова очень органичный; естественная новизна рифм, повторяю, — естественная, сочетание ритмической стремительности стиха с неторопливостью мысли и «глубоководностью» метафор; тщательная обработка формы, в результате чего создается ощущение изящной небрежности, свободы поэтического пространства. В более ранних стихотворениях, пожалуй, больше прозрачности; они более строги и отчетливы.
Без человека — сами по себе — обходятся предметы и явленья. Скучают по веселью и гульбе ножи и вилки, перцы и соленья. И по себе сама клубится пыль в тоске по пешеходам и машинам. И водку ждет-пождет под магазином отдельно от хозяина костыль.
В поздних, особенно в последних, дыхание становится глубже, пропадает задорная частушечная мелодика ранних; стихи уплотняются, утяжеляются; в случае неудачи — это приводит к переусложненности, почти полной закрытости и громоздкости, в случае удачи — к наслаждению от медленного чтения, когда доносится «подземный гул опущенных звеньев» и возникает «нечаянная метафизика» (из предисловия). Такие стихи никогда не будут до конца прочитаны.
Это вечность и есть? Это хлад пресловутый, Свой ответ заморозивший неглубоко: Как падучей звездой, поперхнуться минутой И стишок изрыгнуть, как телок молоко. Мать-Вселенная смотрит священной коровой, Предлагая не каждому лунный сосок, Но тому, кто связался с пастушкой суровой, Жребий сброшен с небес, неизбежно высок.
Илья Фаликов — громок без крика, трагичен без патетики, искренен без надрыва, суров без аскетизма. И, наверное, у него, как у всякого поэта, два пути: путь к простоте и путь к сложности. К высветлению смысла и к его затемнению. Я не оцениваю эти пути, как хороший и плохой, такой подход изначально был бы неправилен, но в сумбурности, хаотичности, как ни странно, не больше поэтических прозрений, чем в простых и ясных стихах. Художественное пространство, независимо от метода, это все-таки гармоничное пространство. И чтобы сделать его таковым, Илья Фаликов пытается создать свою поэтическую вселенную, где «звук» был бы «равен смыслу». Что ж, задача нелегкая.
|