Живые души
Критический реализм - 12: Петр Вайль «Европейская часть». «Знамя». 2001. №6; Александр Генис «Трикотаж» (автоверсия). «Новый мир». 2001. №9

Дмитрий Бавильский
Русский журнал, 15 Октября 2001
Досье: Петр Вайль
        1.

        П.Вайль и А.Генис, Вайль-и-Генис оказались едва ли не самыми заметными фигурами в новой журналистике, выработавшейся здесь, у нас, в конце 80-х - начале 90-х. Внутренняя свобода воспитывалась тогда через свободу внешнюю: через обширные (доселе невиданные) информационные потоки, путешествия, иронические интонации. Через необязательность.
        На ту ситуацию Вайль-и-Генис легли идеально: стилистически и бытийственно обгоняя сложившиеся в метрополии обычаи и нравы, они легко стали выразителями нового сладостного стиля. Тем более что, в отличие от других писателей-эмигрантов (Довлатова, Бродского, Соколова, кого угодно), до этого момента их не знали. Может быть, слышали - по «Радио Свобода», но не читали.
        Таким образом, выходит, что отношение к творчеству А.Гениса и П.Вайля, помимо прочего, оказывается еще и отношением к эмигрантскому дискурсу вообще. Конечно, все помнят, что Максимов рубится с Синявским, а Бродский с Солженицыным, но то - крайности и титаны. А есть ведь еще, помимо полюсов, достаточно большой слой обычных (нормальных), творчески активных людей. Которые, да-да, на некоторое время пропали, скрылись из виду по независящим от редакции причинам, а потом вновь возникли в одночасье со своими странностями и незаемным опытом.
        В том числе, и эстетическим.
        Отношение к эмигрантам менялось от самого восторженного до прохладного, пока не вошло в норму: какая, собственно говоря, нам разница, где автор живет? Лишь бы писал хорошо. Самое интересное, что и Вайль-с-Генисом неосознанно подчиняются этой самой синусоиде отношения, выстраивая творческие стратегии в соответствии с переменой отношения родины к их эмигрантской участи.
Это, видимо, судьба у них такая - быть выразителями вообще. Эмиграции, нового журнализма, эссеистики... Легко становиться в центр явления, символизировать его, а потом быть этим самым явлением пожранными. Оставляя после себя ощущение гулкой пустоты...
Странное дело: блестящие и изысканные, точные, бесконечно остроумные опусы Вайля и Гениса, Гениса и Вайля, идеально смотрятся только в газетах или журналах. Именно они (в том числе - и они), как оказывается, задают вектор контекста; это именно с их помощью возникает, завязывается в изданиях неуловимое и трудно описуемое, но столь необходимое для нормального функционирования периодического издания жизни вещество.
И совершенно иной коленкор возникает, когда те же самые тексты (лучшие из них) собираются в авторские сборники. Все те же черты стиля, что выгодно высвечиваются в контексте того или иного СМИ, в сольной солянке оборачиваются монотонными минусами.
Возможно, срабатывают особенности методы, разработанной, разыгранной Вайлем и Генисом: когда собственное, оригинальное высказывание строится на фундаменте готовых информационных блоков. Know-how их в том, как раз, и заключается, что широкий культурный кругозор позволяет сопоставлять совершенно несопоставимые, казалось бы, вещи.
        Как в загадке из Кэролловской «Алисы».

        Это раньше про кино писали только как про кино, а про театр - только как про театр, исходя из внутрицеховых оценок и критериев. Что способствовало созданию птичьего языка у глубоких знатоков своего дела, узкой касты «знаточеской среды», имеющей, при этом, весьма небольшой угол обзора. Вспомним сравнение специалиста с болеющим флюсом, придуманное еще Козьмой Прутковым. «Широкий читатель» в такой ситуации оказывается в стороне от этого самого «флюса». Он просто не учитывается, ибо куда важнее оказывается возможность производства гамбургского счета.
        Никакой демократии!
        Но пришли иные времена...
        Тут все совпало: и кризис традиционных культурных дискурсов, и изменение социально-психологического климата. И переезд высоколобой критики в ежедневные газеты. Заслуга новой журналистики, помимо прочего, заключается еще и в широте охвата. Оказалось и возможным, и стильным, сопряжение несоединимого. Когда литературный, казалось бы, критик Вячеслав Курицын пишет о Венецианской Бьеннале, поэт Глеб Шульпяков - об архитектурном решении Британского музея, а покойный Михаил Новиков - не только о книжках недели, но еще и об автогонках, возникает новое, качественно иное состояние информационного поля.
Оно теперь, точно борхесовский алеф, дает возможность увидеть одновременно «во все стороны мира», любую точку культурного пространства. Автор сам назначает себе свое собственное понимание культуры; того, что может называться искусством. Именно так культурная журналистика, с постоянными отсылками, линками и сносками, уподобляется интернету, становится его прообразом и подобием.
        Безграничные информационные потоки порождают безграничные возможности для комбинаторики. Отчего-то (ошибочно, разумеется) все это богатство начинает называться постмодернизмом.
        Автор оказывается медиатором, проводником, в буквальном смысле, связистом. Скажем, есть разработанная теория масс-медиа и бесчисленное количество работ по дзен-буддизму. Находится человек, который соединяет два этих, совершенно разнонаправленных информационных потока - сначала внутри собственного сознания, затем - и в своих текстах...
        Остается лишь придумать связки и переходы, архитектуру коммуникации, вот текст и готов. Нормальная современная, безотходная, экологически чистая технология, в которой, между прочим, нет ничего несамостоятельного или нетворческого, постыдного или плохого.
        Ведь для сопряжения всего со всем, необходимы опыт и глубина, широта кругозора, гибкость мысли и постоянное самообразование. ИХМО, Вайль-и-Генис если не придумали эту самую методу, то, в современном контексте, оказались едва ли не наиболее яркими и интересными ее выразителями.


        Теперь, понятно, как она, технология эта, появилась у них на свет. Как возникла. Просто встретились два одиночества, завели разговор. Петр обладал своим жизненным опытом, Александр - своим. Начали писать, притирать, перетирать разное - в одно, в одном; вот и получилось то, что получилось: что-то от Вайля, что-то от Гениса, и нечто общее - клейкая прокладка соединения; то, что между.
        Как слеза в сыре.
        Нормальный такой механизм культурного обмена.

        2.

        Это же большая загадка, что же, собственно говоря, возникает между людьми, которые собираются и работают вместе. Эффективность мозговых штурмов, этика взаимоуважения, параллельность мозговых извилин...
        Очень даже интересно понять, проследить, что привносит один и что отдает, в общий котел, другой. Необходимы же и смирение интеллектуальной гордыни, и аккуратность (корректность) в соблюдении авторских прав. Текст, как ребенок (трудно удержаться от такого сравнения), возникает один на двоих, необходимость делиться - вот что воспитывает и делает нас по-настоящему сильными. Щедрыми.
        Думаю, они еще расскажут об этом уникальном способе со-творчества, потому что мимо этого просто невозможно пройти, очень уж сладкая, манкая тема. Однако уже сейчас, рассматривая тексты, написанные врозь, можно понять, кто из них, в распавшемся ныне тандеме (а человеческие отношения у них, интересно, сохранились?) за что отвечал. Стала очевидной разница. Ибо параллельность извилин не отменяет особости творческой физиологии.
        Кстати, симптоматично, что обе новые публикации П.Вайля в «Знамени» и А.Гениса в «Новом мире» сдвигаются по направлению к началу журнальной книжки, перемещаются из заключительной, критической части в сторону поэзии-и-прозы, типа самодостаточных художественных жанров.
        Таковыми, тем не менее, как бы и не являясь.
        Это по прежнему фирменные Вайль-и-Генисовские эссе, все то же пресловутое взгляд и нечто, за которое их любят или, так же стойко, не любят. Обратим внимание: несмотря на нынешнюю самостийность, Александр Генис и Петр Вайль продолжают развиваться симметрично; что тот, понимаешь, что этот.
        В «Трикотаже» Александр Генис делает попытку самоописания (авторское обозначение жанра). Метода, фирменное know-how остается прежним, меняется лишь объект, отныне замененный субъектом. Детство, бабушка, знакомые. Густая, литая проза, точные метафоры, как бы исподволь срывающиеся с кончика клавиатуры формулировки.
        Но Генис, по-прежнему, не хочет работать в одиночестве. В помощники он призывает то Сергея Довлатова, чьи интонации легко узнаваемы и с которыми Генис сжился во время написания своего «Филологического романа»; то Бориса Парамонова, под легко раскрываемым псевдонимом возникающим в «Трикотаже»; то кого-то еще (Юрий Олеша со своим принципом работы с метафорами, например).
        Генис создает плотное, не продохнуть, текстуальное вещество, сюжет заменяется нагнетанием честной интеллектуальной работы, текст думает, а не дышит. Повышенная концентрированность - вот что не дает «Трикотажу» стать, собственно, прозой (другое дело, а нужно ли ему это?), с ее чередованием сильных и слабых периодов, спадов и подъемов, внутренней растительной жизни. Генис свой текст не выращивает, но строит, жестко, расчетливо.
        Как Петр Первый какой-нибудь.
        Комплекс отличника, играющего мускулами на уроке физкультуры. Он точно и лучше всех знает - как да что. Он всем им покажет... И ведь действительно - знает. И, как оказывается (никто и не сомневался), может. Когда долго и подробно изучаешь и описываешь творчество других творцов, однажды вдруг понимаешь: и ты бы мог, как шут.
        И начинаешь писать сам. В этом смысле, подзаголовок публикации «автоверсия» выглядит весьма символично: на всех парусах А.Генис идет к прозе, к более-менее традиционной беллетристике. Когда-нибудь, возможно, из середины журнальной книжки он переместится к самому ее началу.
«Европейская часть» Петра Вайля, опубликованная в рубрике «non-fiction» выглядит более традиционно, по-вайль-и-геневски. С продолжением тем, начатых в книжках про родную речь и кухню в изгнании. В ней описаны путешествия по России. Пермь, Ярославль, Калининград, Калуга. Нечто похожее Вайль делал в книге «Гений места», сопрягая харизматические, значимые для мировой культуры, фигуры и насыщенные смыслом ландшафты.
        Однако в случае с российскими реалиями вариант «Гения места» не проходит. Во-первых, потому что, на этот раз, автор оказывается отнюдь не сторонним наблюдателем. Он не турист, но блудный сын, возвращающийся на родину. Он не узнает новое, но вспоминает о знакомых пространствах то, чего не знал раньше.
        Именно поэтому, во-вторых, отталкиваясь от привычных для своей методы правил (фигура - пейзаж - достопримечательности), Вайль застревает на всяких жизненных случаях, на обычных (рядовых) людях, смешных черточках провинциального быта. Россия не структурирована, и это - в-третьих. Вот в «Европейской части» все и расползается в разные стороны, никакой тебе морали. Никакого сухого остатка.
        Даже выкликание фигур, необходимых для понимания того или иного места (Кант или Леонтьев) ничего не объясняет. Чужие тексты, привлеченные в качестве костылей (записи в гостевой книге калининградского музея или высказывания великих, наклеенные в общественном транспорте Перми), общий контекст не стягивают, но лишь подчеркивают зияние отсутствующей цельности.
        Слишком разрежен здесь воздух, слишком жидок бульон. Культурный слой, что английский газон, нуждается в многолетнем и тупом возделывании, тогда как нам же - ну всегда не до жиру: только бы день простоять да ночь продержаться.
        Поэтому каждый очерк приходится начинать заново, напряжения не возникает, не нагнетается. России, которую мы потеряли, быть не могло, так как мы ее еще и не находили: пример Вайля тому порукой. По привычке, он пытается сопрягать исторические реалии с современными, а ничего не происходит: ни искры, ни пламени, голое автоописание попытки вернуться.
        Прошлое страны странным образом совпадает с прошлым самого Петра Вайля, который, вечность спустя, возвращается at home. Субъективный эпос (заметим, противоположный по направлению солженицынскому) возвращенца накладывается на попытки России обрести собственную идентичность. Так, главным героем заметок становится не конкретный топос, но весьма конкретный наблюдатель.
        Что, по сути, тоже ведь - еще один вариант приближения к прозе.
        Правда, в отличие от А.Гениса, этот заход П.Вайль делает с другого конца: и если первый - разглаживает складки памяти, то второй - изучает необозримые территории. Но интенции снова рифмуются одной на двоих логикой эволюции.
        Вот и сейчас - они публикуют свои очерки едва ли не одновременно, очередные попытки доказать себе, нам, но главное - друг другу - что они есть, состоялись и вне уже известного публике дуэта.
        Кажется, и дальше они обречены двигаться если не параллельно, то навстречу друг другу, изобретая, осуществляя одну на двоих судьбу, заложниками которой стали, так странно встретившись.

        3.

        То, что они разошлись в разные стороны, закономерно. Но так странно, что они вообще когда-то были, творили вместе...
        Закономерно, потому что повзрослели. Если придумать, что Россия, с ее вечным социальным инфантилизмом, - детский сад, то эмиграция на Запад, первые годы там - школьные годы, чудесные. С книжкою, с чем-то там еще и с песнею... Время интеллектуального и физического мужания, диалога с миром, настоящей и мужской дружбы. Первая любовь и половая (она же социальная) зрелость приходят, как правило, позже.
        Это только личная жизнь обрекает человека на одиночество. Ребенок же никогда не бывает один. Содружество П.Вайля и А.Гениса есть пример юношеской, пылкой дружбы. Потом все вырастают, наступает скучная и взрослая капиталистическая жизнь. И каждый, отныне, начинает работать только на себя.
        Обратите внимание: капитализм во внутренней жизни Александра Гениса и Петра Вайля наступает параллельно становлению рыночной экономики в России. То есть, оказавшись на Западе, наш человек так и остается нашим человеком, завязанным на то, что происходит тут, здесь и сейчас.
        Особенно актуально это оказывается для того, кто привык идти по жизни под руку с кем-то еще. Для апостолов от письма, для Петра и Александра.
        Вот и нынешняя их попытка прозы возникает под влиянием перемен в литературном климате России, где возникает рынок романов, а отдельные издания начинают цениться больше, чем журнальные публикации.
Нынешнее их отставание (все еще эссе, а не уже беллетристика) точно так же символично, как и прежнее, перестроечное опережение, являют миру два стороны одной и той же медали.
        Диалектика души, как обозначали главную тему Льва Толстого в школьном учебнике литературы.
        Диалектика живых душ, всегда оказывающаяся интереснее мертвой реальности текста.
        О том и сказ.






Наш адрес: info@litkarta.ru
Сопровождение — NOC Service