Куда подевалась тайна?
О романе Татьяны Щербины «Исповедь шпиона»

Нуне Барсегян
Сайт «Митин журнал»
Досье: Татьяна Щербина
        Роман Татьяны Щербины «Исповедь шпиона (особняк)» действительно необычен, как ни пытайся избежать банальных рассуждений на тему «когда поэт берется за прозу, то». Читатель вполне может, уподобившись, повторить вслед за одной из героинь романа: «По первой фразе вижу, что там какая-то подляна».
        По форме роман вываливается из любых литературных условностей и жанров. Что это - научная (ненаучная) фантастика, сказка, роман-апокалипсис, сборник интроспекций клинических больных, свалка литературных реминисценций?
        Может быть, это миф в изначальном смысле этого слова, представленный для сознания современного человека в том виде, в каком он существовал для древних греков? Возможно ли такое? Хотя и известно, что мифическое воплощение реальности безвозвратно ушло вместе с VI веком, но что же «Исповедь шпиона», как не попытка структурировать действительность, жизнь, овладеть ею и прожить ее с помощью текста? Думается, многие читатели примут такое описание мира и сочтут его своим, давно знакомым и безусловным, найдут, что все это уже давно «носится в воздухе», - вполне пригодный для определения современного мифа. Но если вернуться к мифу древних, можно вспомнить, что для них он существовал не сам по себе, а был неразрывно связан с ритуалами, зачастую весьма кровавыми; как правило, это был инициационный ритуал - посвящение во взрослых. Все было далеко не так безобидно, как, например, издаваемые сейчас в «Детской литературе» тексты «Мифов Древней Греции», сознание формировалось не с помощью мифологического сюжета, а с помощью мифодействий. Конечно, они были очень жестоки. Но разве можно повзрослеть, не испытав боли? Какое же реальное столкновение с жизнью не вызывает жестоких страданий? И если они при этом не сопровождаются реальной кровью, можем ли мы утверждать, что от этого они менее болезненны? Всякий рост болезнен. В романе «Исповедь шпиона» многое об этом. Татьяна Щербина, наверняка ставя перед собой иные цели, заодно написала и историю своего повзросления. И если многим она покажется близкой, то ведь это история современного думающего и чувствующего человека. Даже сам стиль романа говорит за себя. Приходилось ли вам слушать, как маленький ребенок, вернувшись с интересной прогулки, пораженный обилием впечатлений, пытается поделиться ими со взрослыми? Татьяна Щербина торопится поделиться своими мыслями, открытиями, они действительно ярки, свежи, оригинальны, и их так много, а ведь нужно все успеть сказать, и непременно на одном дыхании, потому что рассказывает еще ребенок, хоть мысли такие взрослые, вернее, ребенок, который только что стал взрослым, но пока не расскажет об этом, ему трудно догадаться о происшедшем.
        Иногда еще через «взрослые умности» прямо прорывается растерянность маленькой девочки:
         «Лес вырубали при мне, он шел на бумагу, на которой пишут о войне, деревья заговорили о том, что они видели, но они врали, эти деревья, как и тогда, когда не вступались за мальчиков, терявших каски, потому что были у них насиженные места, с которых не хотелось уходить. ...Дачу порешили у меня на глазах, это была моя первая встреча с собственной смертью, мне намекнули, что скоро, готовься, и я начала готовиться; ничего нет важнее, как стать очень внимательным, и тогда смутно догадаться и не доверять метафорическому гриму, рекламирующему вечную жизнь не там и не так, как она есть.
        Ровно через год после ампутации дачи и само мое небольшое тело взрезали. В этой второй встрече мой организм, склонный к благодушествованию и расточительности, перекроили на реалистический лад.
        Снова, ровно через год, мне устроили третью встречу. У меня отняли детство, вдохновение набора высоты - деда.
        Значит, больше мне ничего не отпустят.
        Вдруг я что-нибудь забуду или не успею?»
        Да, если идти только за стилем, можно проследить, как вначале еще вчерашний ребенок кичится своей взрослостью, потом вдруг осознает ее («Ужель и впрямь, и в самом деле...»), и под конец успевает устать от своей взрослости. Как автор торопится поскорее закончить повествование, но это уже не торопливость радостного нетерпения, а нетерпение окончательного знания; зачем, все и так ясно.
        А на фоне этих переживаний разворачивается сюжет, хотя вряд ли он подходит под обычное понимание смысла этого слова. В этой связи роман можно обозначить модным термином «психоделический». Татьяна Щербина занимается небезопасным и небезобидным делом - экспериментированием над собственным сознанием.
        И происходит игра, взаимодействие, сцепление и сгущение разных слоев сознания; более старых - мифологических и сказочных сюжетов, многочисленных литературных реминисценций - тех культурных архетипов, от которых никуда не деться, здесь и Нарцисс и Эхо; и Мастер и Маргарита; и Колдун, Бог и Дьявол; Ангел; и Несси; Кот - Бегемот, Мур, Баюн, В Сапогах; Бабель и О.М., Ванька Жуков, пионер Петя, Красная Шапочка, Три Товарища, Три мушкетера, Сирена и т.д., и современных структур - КГБ, ЦРУ, шпиономания, апокалиптичность мироощущения - страх новой войны, и новая техника - электронные игры, «видик», робот и т.д.
        Да и сам Особняк, в котором проистекают все события романа, не что иное как игорное пространство сознания: «Все пространство Особняка - трехмерный экран, на который проецируются тексты, легко перекодируемые из шрифта в звук или запах».
        Отсюда же и подчеркнутая, воинствующая кинематографичность сюжета - любое желание, смутная мысль, едва намечающийся импульс или побуждение героев обретают в романе плоть и кровь, воплощаются, реализуются в зрительные образы, лица, персонажи, а иногда и развиваются в целые сюжетные линии. И все это при зыбкости границы между реальностью и грезой, явью и мечтой, запутанностью и непонятностью происходящего.
        Один из главных действующих лиц в романе - Автор. Прием этот сам по себе не новый, подобное нововведение было сделано в испанской литературе в начале XIX века. Но Автор в романе «Исповедь шпиона» настолько же нереален, как и все остальные персонажи, детища электронных игр. Это уже представляет интерес с точки зрения авангардного формотворчества. Теория относительности проникла не только в массовое сознание, но и в сам авторский замысел. Отсюда и невозможность сюжета в том виде, в каком он существовал в добром старом романе. Раньше если автор и присутствовал в романе, то как бы находясь в зафиксированной точке отсчета - сидя в своем кабинете, он наблюдал через оконное стекло за действиями своих персонажей, делая о них какие-то выводы и испытывая к ним те или иные чувства. На сегодняшний день автор выходит на улицу и сам вступает со своими героями в отношения, живет вместе с ними, не только сам имея о них мнения, но и учитывая, что каждый герой в отдельности думает о нем то-то и то-то, и чувствует то-то и то-то, т.е. рефлексируя. Автор уже не начальная точка отсчета, а точка, включенная в систему отношений. Все это только способствует разваливанию сюжета.
        Психоделический эксперимент заканчивается вместе с повествованием о нем, и выясняется, что все персонажи - это суть разные ипостаси одного-единственного героя, взятые в разной перспективе, в других пространственных и временных измерениях. Наложение их друг на друга возвращает читателя к герою, с которого все и началось.
        Но, может быть, все описанное действительно происходило? Как знать, ведь есть же в тексте интригующее заявление, обращенное к неведомому «ты»: «Я и сейчас рассказываю, не нарушая твоей плоскости: тебе можно говорить, отслаивая безопасное - и лгать, и я лгу. Но не было ничего такого; ни алькова, ни квартиры, ни девушки. Я рассказывала так, как понятно было бы тебе. И в листочках, вероятно, не совсем то, что я читала. Я отвлекалась, задумывалась, и кажется, половину придумала сама. И все это ты подталкивал меня ко лжи, потому что тебе нужна так называемая убедительность или еще - реальность».
        И о том же диалог Я с другим персонажем, Господином Слугой:
         «- А Вы не боитесь, - спросила Я, - что я вернусь и всем расскажу, что у вас тут делается, и что Вы против нас замышляете? Может, у нас и Содом, и Гоморра, но это же все вы над нами опыты ставите! Расскажу - и все ваши опыты насмарку, у нас народ-то сметливый.
        - Рассказывай, предостерегай, тебе же хуже. Тебе никто не поверит, а будут за сумасшедшую держать. Да и сама с ума сойдешь: ты - знаешь, а тебе - не верят».
        О чем же хочет предупредить нас Татьяна Щербина?
        Что она узнала из своего путешествия в Особняк?
        В прошлом авторы описывали свои, полные приключений, путешествия - «Путешествие Синдбада-Морехода» из «Тысячи и одной ночи», «Путешествие Гулливера» Свифта, «Путешествие из Петербурга в Москву». «Автор» в романе не выходит за пределы Особняка. Путешествовать некуда и незачем. Земля вся изъезжена, изучена. Тайны не осталось. Как нет сейчас «белых пятен» в географии, так не осталось их и в литературном пространстве романа. Все предсказуемо, запрограммировано в суперсовременной электронной технике. Но писатель - всегда путешественник, первопроходец, согласно известному высказыванию де Сент-Экзюпери... Без этого качества - умения острым, свежим взглядом чужестранца взглянуть на неизвестные, полные тайн и чудес области Неизвестного - будь то экзотические страны или обыденная реальность обыденной жизни - писателя нет. Но что изучать и исследовать Татьяне Щербине в мире, где не осталось тайн, где «даже в области «герметических знаний» не осталось такого, что не мог бы знать каждый, и обмен информацией стал видом обмена любезностями». В этом отношении Особняк представляет неприглядную картину - помойка культуры, архив, каталог ненужных знаний и сведений, неупорядоченный поток информации, запрограммированной на видеокассете.
        Возникает особое мироощущение - мироощущение «разврата» от пресыщения изобилием информации, - пожалуй, очень характерное для XX столетия. Ведь «грех» разврата отнюдь не в нарушениях моральных предписаний и законов («не укради» в Библии, допустим) - все это внешняя сторона событий. Суть порочности разврата в том, что он ведет к утрате вкуса к жизни, возникновению пресыщения (а значит, и отвращения) к сокровенному в жизни, к чему надо сохранять трепетное, «священное» отношение.
        В Исламе гаремы заводились именно для того, чтобы отвязать, открепить мужчин от магической, таинственной связи с женщиной, сделать его свободным через разврат.
         «Разврат» изобилия информации - одна из хронических культурных болезней XX века - отвращает от жизни. Не остается ничего тайного, чудесного, волшебного. Зачем ездить, путешествовать, вообще, зачем жить, если все можно посмотреть по видеотранзистору.
        Но так ли уж не осталось в жизни тайн? И так ли уж «современный человек, могущий рассказать все о себе, о любых своих эротических связях, венерических болезнях, галлюцинациях, низостях, преступлениях, о своем кришнаитстве, телепатических контактах, наркомании, скотоложестве», а если что-то и скрывает, то только из боязни выглядеть актером из провинциального театра, все знает о себе?
        Ведь «одно из основополагающих свойств тайным - что она не поддается рассказу, не ложится в язык... Если же тайна поддается рассказу, она перестает быть тайной». Человек может сколько угодно и как угодно «откровенно» рассказывать о себе, но он не перестанет быть тайной даже сам для себя.
        И почему, когда изобрели хитроумный видеотранзистор, предоставивший возможность каждому видеть всех остальных людей, сидя у себя в комнате перед экраном, то люди, поизощрявшись во всевозможных играх, которые только может предоставить такое новшество, так быстро сникли и замерли, тупо глядя друг другу в лицо, в страхе выдать себя каким-либо жестом и в надежде подловить другого?
        Не оттого ли, что все эти люди «жизнью» считают единственно то, что доступно взгляду другого? И представ под перекрест взглядов всех остальных людей, или оказавшись наедине с собой (что одно и то же) - они парализованы. Для них жить - это демонстрировать что-либо другим или самому стараться выведать о других все возможное.
        Но есть и другие персонажи в романе, которые знают о чуде жизни, ее прелести. У них есть своя тайна - Любовь. Мне вспоминается фраза в одной из многочисленных критических работ, посвященных творчеству Шекспира. Автор статьи писал, что гениальность Шекспира в пьесе «Ромео и Джульетта» сказалась в том, что у Ромео до встречи с Джульеттой была уже «дама сердца», что, мол, в жизни всегда так и бывает. Юноша в преддверии «большой любви» ощущая уже неминуемость ее лучей, обращает свое внимание на первый попавшийся «предмет», бывает уже влюблен, все равно в кого, перед тем как встретить избранницу.
        В романе Татьяны Щербины много «любовных историй» - это и история Нарцисса и Эхо, и Арфиста и Цветочницы, и Ангела и Сирены, и Сирены и Серпентина, Земли и Неба, Я и Христофора. И каждая из них кажется очень правдоподобной, жизненной, хоть все они так же непохожи друг на друга, как непохожи и сами персонажи. Единственное, что объединяет все эти истории - то, что все они чудесны, в них есть чудо, тайна. Любовь может существовать только как тайна, тайна для двоих, но люди, привыкшие жить «во взгляде», никак не могут с этим смириться. У них самих нет любви, потому что какая же это любовь, если она только напоказ, только для других. Но им непременно надо проникнуть в тайну других людей, пощупать ее руками. И вот что при этом происходит:
         «Так была устроена жизнь: если узнавалось что-нибудь настоящее, паучки цапали его, обслюнивали, заковывали в паутину, и оно тут же становилось кукольным... Тайна была единственным условием настоящего.
        ...Отвага? Я не против отваги. Но знаешь ли ты, что станет с нами, если нарушится тайна?
        Мы наплюем на сплетни, злобу и сочувствие, похлопывание и кивки, которыми будет терзать нас каждый прохожий, на изгнание найдется укрытие, но это укрытие будет сценой, на которую направляются лорнеты и бинокли. И мы станем кукольными любовниками. А любовь отвернется от нас в тот час, когда случайный жест из нашей жизни станет зрелищем у них на театре».
        И любовь погибает тогда, когда у героев появляется страх, потому что она «выбирает не слабых, и слабые выбирают не ее», и героев приговаривают к «лишению внутренней свободы».
        Поймут ли люди, что в мире есть вещи, к которым надо бережно относиться, взращивать их и всячески оберегать. Конечно, прочность, гибкость, водонепроницаемость и прочие подобные вещи - весьма похвальные качества, но нельзя же все и вся на них проверять. Экспериментировать, проверять все на выносливость, может, и нужно, ведь на экспериментировании зиждется прогресс. Но заниматься этим делом может не каждый, и уж во всяком случае, взявшись за экспериментирование, человек должен быть профессионалом, осторожным специалистом, знать свои цели и предполагать о последствиях, иначе может получиться, как в истории с матерью Ангела и ее подругой, положивших свою жизнь на обучение птиц плаванию или рыб - полету. И это в лучшем случае, потому что кончиться все может и гораздо печальнее.
        Разные это вещи - испытывает ли человек какую-либо технику, самозабвенно нажимая на всевозможные кнопочки, в детском простодушии ожидая, когда же она взорвется, или же профессионал, летчик-испытатель, допустим, выясняет все возможности машины. В конце концов летчик не бывает так уж сильно удивлен, если ему случается падать, в первом же случае человек зачастую оказывается в ситуации, когда ему приходится недоуменно разводить руками и сокрушенно восклицать: «Выходит, все кругом - дерьмо? Да я и сам дерьмо! Как же так?!»
        Только при трепетном, благоговейном отношении к Чуду, к Тайне, к Жизни, к Прекрасному можно найти и взрастить тот пресловутый росток vita nuova, который обнаружила Татьяна Щербина в конце своего романа, выделив то, что ни на что не накладывается и ни с чем не идентично.






Наш адрес: info@litkarta.ru
Сопровождение — NOC Service