Щербина Т. Запас прочности: Роман. — М.: ОГИ, 2006. — 288 с. Современная российская автобиография чуть ли не неизбежно превращается в семейную хронику. Видимо, дело в том, что человек в нынешней России в личном самоосознании оказывается вынужден проделать ту работу, которую не проделало в самоосознании общество в целом. Поскольку каждый из нас не пришел на «готовое», в отличие от ситуации в более стабильных (или, если угодно, статичных) обществах, при рождении и в воспитании мы не попадаем в априорную «сетку» ценностей и идентификаций, заданных местом, временем, социальной стратой семьи. Все это смещено и деформировано событиями ХХ века; впрочем, и новые события большого масштаба в стране продолжают происходить — как революционные, так и контрреволюционные по своему смыслу... Деформации — психологические, этические, идеологические — сохраняются уже в фундаменте и в несущих конструкциях социального «здания». Архитектоника и общества, и индивидуальных сознаний напоминают архитектонику картин Маурица Эшера, где лестница может приводить с первого этажа не на второй, а на потолок того же первого этажа. Ценности и идентификации на персональном уровне ничем заранее не поддержаны. Не во что «вписываться»: за спиной, в «бэкграунде» — внечеловеческий хаос, остающийся на месте античеловеческой утопии. Не от чего и отталкиваться, по тем же причинам. Личный мир надо создавать кристально-чистым — от внешней подмоги — личным усилием. Наиболее органичный, естественный путь — через родных. Максимально адекватная экстраполяция самого себя — в историю, в предшествовавшие исторические обстоятельства. В те обстоятельства, которые сформировали твою эпоху и тебя в этой эпохе. По известной мысли: «Воспитание человека начинается за сто лет до его рождения». Мы — потомки тех, кто выжил в антиутопии, разыгравшейся в последние сто лет. Если они остались целы и сумели вырастить своих детей, то, значит, так или иначе соучаствовали — иначе бы не выжили — в том, что совершалось вокруг, а иногда были и активным деятелями. Что же с ними происходило, что´ в итоге с ними произошло? Татьяна Щербина задала себе этот вопрос и написала книгу о четырех поколениях своей семьи. В одном интервью она сказала, что ее интересовала роль истории в человеке. Речь идет буквально о ста последних годах российской истории. На обложке книги — фотография 1908 года: двое детей, бабушка автора со своим братом. Книга — прямой рассказ о себе и своих родных, о событиях, влиявших на взросление. Чуть ли не всегда — тяжелых. Роман «Запас прочности» начинается так: «24 августа 1965 года умерла моя бабушка. Она умерла в больнице, в четыре часа утра. В этот момент я проснулась, меня разбудила ее смерть...» Книга посвящена бабушке, ее смертью начинается и заканчивается. Это — главное событие детства. Вернее, конец главного события детства: бабушки. Поэтому — и конец детства. «Со следующих дней я вступила в общую жизнь, на меня обрушились лавины страстей окружавших меня взрослых, на меня возложили обязанности и ответственности, я вовлеклась. Стала генерировать энергию противостояния...» Далее — рассказ о себе, об этом противостоянии. Начиная с отношений с матерью — эгоцентричной, жестокой с дочерью, как, впрочем, и со всеми остальными близкими и дальними... с одной стороны, а с другой — давшей своей дочери, как можно предположить, именно своим отторжением — и ту самую энергию противостояния, более ясное видение реального мира, чем у многих детей с внешне более благополучным детством... Кроме того, «по праву рождения» дочь получила возможность общаться с талантливыми и умными людьми из той сферы, которая стала и ее сферой жизни, — с самого детства «вариться» в литературном мире, что при способности воспринимать, учиться дает примерно те же преимущества, что и образование: общее знание и ориентацию в мире. Любопытно описание визита героини-девочки к Корнею Чуковскому и сравнение его отношения «к ребенку» с отношением другого писателя: «Друг детей Чуковский отнесся ко мне, как к маленькой девочке, которой я и была в действительности, но мне в мои 11 лет это показалось обидным. У меня развился жесточайший комплекс, что ребенок — это человек второго, даже десятого сорта. <...> Вот другая детская писательница, ныне забытая Александра Яковлевна Бруштейн («Дорога уходит в даль»), к которой я захаживала после уроков, оказывала мне эту честь: мы общались на равных, стар и млад, точнее, она поняла, что меня надо принимать за взрослую, чтобы я себя почувствовала человеком». Надо сказать, что сейчас, через несколько лет после того, как Т. Щербина написала эти строчки, замечательную писательницу Александру Бруштейн «ныне забытой» уже не назовешь — ее книги переиздаются, их любят, о них пишут, и они важны, судя по всему, не только как детская, вернее, юношеская проза, но и как исторический источник... Энергия противостояния — то же, что и способность выживания. В книге описан ряд вполне страшных эпизодов юности. Например, с «нехорошей квартирой» позднесоветского времени в центре Москвы, где дама— кураторша подпольного искусства «пасла» деятелей местной богемы и иностранцев под колпаком КГБ и куда наша героиня попала случайно и выбралась на свободу... можно было бы сказать — чудом, если бы не сила противостояния: она была «в форме», была готова выдержать настигшее ее испытание. Не потеряла голову, не сдалась, не смирилась — предприняла жесткие и четкие действия, которые ей были доступны, и спаслась... Описания «романов», отношений с мужчинами — нечастая возможность для читателя увидеть изнутри психологию женщины интеллектуальновампирического типа. Про мужчин»мачо» мы читали много, а тут — симметричный вариант. Оказывается, они тоже чувствовать умеют...• Главы чисто автобиографические переплетаются в «Запасе прочности» с главами, посвященными двум предыдущим поколениям семьи повествователя. Эти сюжетные линии — своего рода персональная антропологическая экспедиция. Детали материального и социального быта — от начала прошлого века до начала нышешнего. Личные «линии жизни» и исторические события. Родные в главах, сопутствующих их жизни, называются не «бабушка» или «мама», а по именам, то есть существуют не в диахронической перспективе, а синхронно — самим себе. Революция, 1920-е и 1930-е годы, война, 1950-е... Никогда ничего не известно наперед, чтó из происходящего и описываемого в той или иной главе станет доминантой истории, меняются изнутри и сами герои. Каждое поколение рассматривается изнутри своей эпохи. Их жизнь проживается вместе с ними — и входит в личный опыт напрямую, заново. Бабушка и дедушка героини — из советской идеологической элиты. Один из наиболее значимых эпизодов — реакция на снятие (на нынешний слух звучит почти как психологический термин) Хрущева. «Про марксизм-ленинизм я кое-что знаю. Знаю, где он находится: чуть позади памятника Юрию Долгорукому (имеется в виду Институт Маркса—Энгельса— Ленина, впоследствии — Институт марксизма-ленинизма в Столешниковом переулке в Москве. — А.Б.). <...> Дед иногда берет меня туда с собой. Он идет «по делам», а меня оставляет в буфете, где я ем бутерброды с черной икрой, запивая газировкой. <...> Когда я дорастаю до десяти лет, мы снова в ИМЭЛе, но там не до бутербродов. <...> Дед чрезвычайно обеспокоен, по дороге домой он объясняет мне, что произошло страшное: сняли Хрущева. В лифте, когда мы поднимаемся на наш четвертый этаж, добавляет: это трагедия масштаба убийства Кеннеди. Дверь открывает бабушка, дома дед дает волю эмоциям и долго не умолкает. <...> Бабушка молчит. А потом говорит коротко и даже вяло: «Все расстрельные списки по Москве подписывал Хрущев. Он ничем не лучше Сталина, я же с ним работала в МГК, просто время изменилось»«. Разные реакции деда и бабушки — две стороны одной медали, нераздельные части одного внутреннего монолога их поколения. Среди ключей к пониманию этих людей и эпохи — возможность сосуществования в одном мире вещей, которые, казалось бы, несовместимы друг с другом в традиции европейских этических и гуманистических ценностей, традиции, формально считавшейся источником советской идеологии. Скажем, настолько разный счет для своих и чужих: «чужие» — не люди, их можно убивать, грабить и далее по десяти заповедям, со знаком минус... Начинается с классово чуждых, а затем доходит до, собственно говоря, произвольного выбора, сначала — как решит руководство, а потом, естественно, как решу «я». На уровне следующего поколения этот «советский счет» выявляется в поведении матери героини — в ее многоходовках с квартирными делами, где, в частности, используется для нужных метров жилплощади и тут же этапируется в дом престарелых старушка-свекровь. Ткань текста в «Запасе прочности» выглядит свободной от условностей, от литературности, как она понималась в российской беллетристике еще вчера. Нет манерности, ни психологической, ни литературной, нет аффектированности. В результате — сознательная неэффектность стиля. Стихи Щербины и ее пьесы вовсе не столь аскетичны, но ткань текста этой книги как будто бы нейтральна. Не безыскусность, а неискусственность. Словно устная речь, просто записанная на пленку. При этом ощущение не форсировано, не манифестировано, оно — цель, а не средство. Цель — понимание. Воспоминание — как вглядывание, рассмотрение. Переход воспоминаний в рефлексию выглядел бы столь же естественно в разговоре, в рассказе. Но, конечно же, такой прозрачности и «непосредственности» не бывает без интенсивного и точного литературного действия, кристаллизации опыта. Хороша прямая речь. Как бы даже «слишком» серьезная, словно прямой и долгий взгляд в глаза. Без взвинченности, давления, вызова-призыва, просто — жесткий и сухой взгляд... Мало «уклончивости». Не «поэт» пишет о себе. А современница, современник. Получился документ эпохи, аутентичный, подлинный. Женщины в сегодняшней российской поэзии, женщины-поэты в своих текстах в большей степени «мужчины» в классическом понимании слова, чем поэты мужского пола. Они часто прямее, острее и точнее. Может быть, дело в том, о чем говорил недавно Борис Дубин (надеюсь, что верно цитирую устную фразу): по данным социологических исследований, корневой сохранившейся ценностью, едва ли не последней, для россиян остались интимные и семейные отношения, женщина же традиционно — их хранительница... 1 По-видимому, если так, то женщинам-поэтам априорно легче с содержательностью. У них оказывается более масштабный, чем только личный, эмоциональный бэкграунд для высказывания. Во всяком случае — существует кусок не выжженной историей эмоциональной почвы, откуда можно начинать говорить... Роман Татьяны Щербины движется любовью — к бабушке. Это, собственно, разговор с ней. Разговор о ней — в себе. Девочка-солнце отдает тепло. («Солнце» — домашнее прозвище в детстве.) С другого берега гигантской ямы советской антиутопии. Запаса прочности хватило для этого моста. Читателю есть на что опереться, выстраивая собственные мосты: со своим прошлым, с прошлым своей семьи, с настоящим, где есть место человечности и человеку, с будущим, куда ведет очень узкий мост — и для того, чтобы пройти по нему, требуется не только личное усилие, но и совместное культурное действие.
|