Елена Шварц. «Дикопись последнего времени». СПб: Издательство Пушкинский фонд, 2001.
Елена Шварц так дает имена своим книгам, что каждое из них можно приложить ко всему своду ее стихотворений.   «Пение птицы на дне морском» — кто, где.   «Западно-Восточный ветер» — где, о чем.   «Соло на раскаленной трубе» — что.   И наконец, «Дикопись последнего времени» — как и когда. Шварц всегда так писала — дико. Будучи наследницей питерской (и не только, и, может, не столько питерской) культуры, управлялась с ней варварски свежо. Отпускала на волю ритм, повышала голос, теряла рифму. Мыслила скоростно и парадоксально.
О русский Полифем! Гармонии стрекало Твой выжгло глаз, Музыка сладкая глаза нам разъедала, Как мыло, и твой мык не слышен был для нас...
«Бурлюк», 1974.
Ксения Ксению в жертву принесла, «Умер мой любимый. Стану им сама». Со своего ума сошла И, как на льдину круглую, Прыгнула в чужой...
«Ксения Петербургская», 2000.
Свободный от инерционной напевности, стих меняется, послушный живому голосу. Громоздкая барочная оснастка трещит по швам, корабль стихотворения скрипит, шатается, но — дух веет, где хочет — плывет. В сущности, Елена Шварц — поэт традиционный, если под традицией понимать Державина, Хлебникова, Маяковского, Кузмина и Цветаеву. Ее поэзия — привой дичка задыхающейся современной интонации и абсурда к «классической розе» (в противоположность Ходасевичу). И еще, что роднит ее с высокой литературной классикой — истовость богоискательства, дерзновенность сострадания и жертвенность.
Я клянусь перед страшной Черной свечой, Что я Бога искала всегда, И шептала мне тьма: горячо! «При черной свече».
И как белка всегда торжествующий враг, Почему-то я в его власти. Вот собака бродячая, как несчастье. Я не Бог — я жалею собак.
«Времяпровожденье № 3».
Некогда поэт находил Бога везде и во всем. Если и не Самого, то явные и тайные его следы в мире: «Его дыханье с воздухом смешалось. / Ветер разнес его по миру — узнаешь, / Что в легкие вошла хотя бы малость, / Когда вдруг ни с чего охватит тело дрожь...» («Воздушное евангелие», 1982). Ныне все иначе. Сквозной образ «Дикописи...» — жизнь есть транзит. «Земля товарная», «В скобяной провинции», «Гостиница на скрещенных шоссе», «Портрет блокады», «Дитя в гетто...», «Корабль в Балтийском море»...
На днище в ночь летящего парома, Рыдая на его котлах, Рождение и смерть я проклинала, Грозя рукою яме в небесах...
«Корабль в Балтийском море».
Провинция, блокада, гетто — земля без воздуха, жизнь в отсутствии сердечности и смысла, порченая вещь. «Бог не умер, а только сошел с ума, / Это знают и Ницше, и Сириус, и Колыма...». «Священник раскачивал головой: / «О, теперь я прозрел, я понял — / Ты очнулся от смерти больной, / Тебе не поправиться, погибель всем нам...» Так ли оно в действительности? Спроси Иова. Так оно — для страдающего, солидарного с чужой болью сердца.
О человеке я слыхала рано: Венец творенья, призрак или сон. Теперь мне кажется, что он Есть только мыслящая рана, Пульсирует, пронзен...
Если же перевести сюжет в координаты сегодняшнего дня, то промежуточность, «транзитность» мироощущения могут быть объяснимы чувством рубежа тысячелетий. Того — уже нет. Новое — еще не настало. Книга Шварц — поэзия последнего старого времени. Или, что то же самое, — первого нового. Зреющая внутренняя новизна ищет формального перевоплощения. Не только, что обычно, языкового: «В кожу въелся он, и в поры, / Будто уголь, он проник, / И во все-то разговоры — / Русский траченый язык. / Просится душа из тела, / Ближе ангельская речь...». Но и, что немыслимо, телесного: «Мне моя отдельность надоела. / Раствориться б шипучей таблеткой в воде! / Бросить нелепо-двуногое тело, / Быть везде и нигде, / Всем и никем — а не одной из этих, / Похожих на корешки мандрагор...». Впрочем, в каком-то смысле эти строки — своеобразное заострение лермонтовского «Я б хотел забыться и уснуть...». Все, к чему мы привыкли у Елены Шварц, есть и в новой книге. Философский камень, Грааль, Петербург, XVIII век, птицы, кошки, собаки. Поэт собирает напоследок верное войско, свою, разбросанную по миру, империю: «И так разбросаны повсюду / Владенья легкие мои — / Гора под Кельном, храм в Белграде / И по лицу всея земли...». Но разговор пошел иначе и о другом. Судьбу не обыграть, ответственность не разделить на всех, надо взглянуть в лицо горю, не отводя глаз.
В каких же ты было, море, Погибельных местах, Что решило вдруг раздробиться В человеческих скудных слезах?
«Самоубийственное море».
Разве взвесил ты, измерил Бремя груза Твоего? Мое сердце меньше боли, Горя своего...
«Никого, кроме Тебя...».
Но кто из нас жесточе и страшней? Конечно, тот, кто не имеет тела, — Он сделал нас бездонными — затем, Чтобы тоска не ведала предела.
«Я думала — меня оставил Бог...»
Бог этих стихов — ветхозаветный, испытующий, нравом схожий с Иваном Грозным: «Когда б не матушка, не плоть, / За что и душку уколоть?..». Говорят, что каждому крест дается по силам. Для поэта это еще не истина. Душа сокрушается, умоляет, ропщет, отчаивается, но все же — мучительно растет навстречу, узнает о себе при жизни то, что иным образом осталось бы втуне. От «Что ты умрешь — ужели вправду? / Кто доказал?..» до «Синенький цветочек / На горе Сион, / Повторяя «Отче», / Рвется в небосклон...». В литературном ряду Елену Шварц логично помещают среди Кривулина, Седаковой, Бобышева, Кублановского. Теперь это почти школьная программа. Но поэзия Шварц никак не хочет стать историей литературы — стихи жгутся, не даются в руки, дичатся. Они и сегодня каким-то образом остаются «ворованным воздухом», скандалом и яростным вопрошанием. Не знаю, вероятно, Елена Шварц — не «последний поэт». Но она — кажется — последний в ХХ веке русский поэт духовного, за неимением другого слова, жара и озноба. Когда-то Шварц написала о вдохновении (в строку): «Еще похожа музыка на то, как бабу пьяную ведут ее два сына, она то в плач, то в смех, то клонится упрямо, они же, опустив глаза, ее ведут — ну, мама, мама...». Улыбка над собой — малодоступная степень свободы для серьезной поэзии. Но, как оказалось, для дикописи — возможная.
|