Москва Мурманск Калининград Санкт-Петербург Смоленск Тверь Вологда Ярославль Иваново Курск Рязань Воронеж Нижний Новгород Тамбов Казань Тольятти Пермь Ростов-на-Дону Саратов Нижний Тагил Краснодар Самара Екатеринбург Челябинск Томск Новосибирск Красноярск Новокузнецк Иркутск Владивосток Анадырь Все страны Города России
Новая карта русской литературы
Страны и регионы
Города России
Страны мира

Досье

Публикации

к списку персоналий досье напечатать
  следующая публикация  .  Инна Лиснянская  .  предыдущая публикация  
«Когда тебе ничего больше не нужно, кроме этого»
Разговор Инны Лиснянской и Максима Амелина

23.10.2008
Интервью:
Максим Амелин
Полит.ру, 29 сентября 2008 г.
Досье: Инна Лиснянская
        Максим Амелин: Можно начать, например, с беседы.
        Инна Лиснянская: Беседовать совершенно не умею.
        М.А.: Почему?
        И.Л.: Не знаю.
        М.А.: Ну, я вам задам вопросы, а вы ответите. Вот такой, может быть, неожиданный. Вы учились когда-то в Бакинском университете.
        И.Л.: Очень мало.
        М.А.: И его не закончили.
        И.Л.: Да.
        М.А.: Вот как, например, отразилось на вашей поэтической судьбе отсутствие регулярного образования? Или никак?
        И.Л.: Никак. Никак не отразилось, потому что я нерегулярно занималась, можно сказать, с 5-го класса. Пошла в госпиталь, работала там после лицевого ранения, помогала раненым письма писать, потом даже перевязывала. Потом я меняла школы. Училась то в вечерней, то в дневной. С грехом пополам школу закончила. А потом друзья взяли мои стихи и отправили в институт. Я получила приглашение. Но я не понимала, что я получаю приглашение только на…
        М.А.: Творческий конкурс?
        И.Л.: Да, комиссия, что ли. Что они приняты как бы загодя. А я больше всего на свете боялась экзаменов. Боялась студентов, особенно если в очках. Мне казалось, что это вещь непостижимая. Поэтому я ушла. Нет, я приехала, не понимая, что допущена к экзаменам. А там были поэты. Там, кстати, был в это время Тихонов. Он сказал, что же, у вас такие хорошие стихи, почему вы не хотите? Я говорю: нет, я не сдам экзамены. Мне сказали, что это чисто формально, что главное по стихам пройти. Я сказала: нет, я не сдам экзамены. Забрала документы и ушла, и пошла без экзаменов в машиностроительный техникум. Значит, там я проучилась год. Потом, когда пошли на практику, то закричали: эту я не возьму. У нее руки интеллигентные. Посмотрите, ее убьет этот станок или резец, ей вообще руку отрежет. И мне пришлось уйти. Я вернулась в Баку. Потом там был в гостях Антокольский. И вот нас познакомили. Он сказал: что же вы не учитесь? Я сказала, что боюсь сдавать экзамены. И он договорился с ректором, что я буду так ходить, что я не буду сдавать экзамены, меня так примут. Меня приняла поначалу на вечернее отделение. Дело в том, что я с детства была одним даром наделена, даром импровизации. Я, когда в церковь ходила, молилась в такт, сама не понимая, что рифмую. А потом стала это рифмованное записывать лет уже в 12 – 13. Поэтому с техникой у меня не было проблем. Проблема в том, что у меня мало мыслей, глупости всякие пишу.
        М.А.: А вот такая легенда ходит про этот ваш импровизаторский дар, что собирались у вас гости и задавалась тема и стиль. Стиль Мандельштама, например, там, или стиль Пастернака…
        И.Л.: Знаете, в начале нет. Где-то лет 20 тому назад. Не в начале, а в середине, так 20 – 30. То могла под Вознесенского, то под Ахмадулину, то еще под кого-то. Вот так. Но это иногда. А вообще просто так брала и… передать невозможно. Закройте камеру, покажу. Ко мне пускали психологов разных, ученых. Я никогда перед камерами это не делала.
        М.А.: Хорошо. А какие у вас в поэзии были учителя, реальные и метафизические?
        И.Л.: Сейчас скажу. Реальных у меня не было. А вообще учитель у меня был обыкновенный, хороший поэт Есенин. Дело в том, что в школе так преподавали, прямо с первого класса душили интерес к истинной поэзии. Я Пушкина стала поздно читать. Но в 13 лет я все-таки старалась, вот в церковь я знала, нельзя ходить. Я ходила. А тут мне соседка дала Есенина запрещенного. Я стала его читать. И поначалу под него писала. Вот это был мой такой первый учитель. Потом я очень сильно, конечно, от этого отошла. А так, чтобы я ходила в литобъединение, этого я не делала. Я никуда не ходила: ни в пионеры, ни в комсомол, ни в литобъединение, никуда. Так, сама по себе живу. И до сих пор не хожу.
        М.А.: А метафизические, так сказать, ориентиры в поэзии?
        И.Л.: Ну, вы знаете, ориентиры, начиная с Гомера. Их много. Ориентиров много. И, конечно, если о нашем веке говорить, то, наверно, известные: Ахматова, Ходасевич, Мандельштам. Больше всего на свете я люблю Мандельштама. Блок, Георгий Иванов, вот это именно ориентиры, но до них невозможно добраться. Я не ориентируюсь на то, что, скажем, печатается, потому что мало ли что печатается. Мне даже говорят, или когда-то говорили, у тебя не хуже, чем у другого, написано. У другого, на фоне плохого, потому что у плохого нет предела. Предел хорошему все-таки есть, а плохому нет предела. Поэтому ориентиры у меня такие божественные.
        М.А.: Да, да. А вот у вас в последнее время такой идет огромный израильский цикл. Он и описательный, и не только.
        И.Л.: Вы читали?
        М.А.: Конечно. Вот откуда он взялся?
        И.Л.: Сейчас скажу. Я две зимы подряд жила в Иерусалиме. Взялся он на самом деле давно, потому что я писала на еврейские темы, на темы Ветхого Завета, Нового Завета, еще никогда там не побывав. Но когда я туда попала - а поскольку я с детства читала Библию, - то у меня было такое чувство, что я попала прямо в Библию. И, знаете, вот я все знала. Не все, но я ориентировалась. Я понимала что, чего. У меня даже об этом стихотворение есть, как я в Библию попала.
        М.А.: Да, да. А, может быть, вы что-то прочтете из израильских? Например, «У Яффских ворот»?
        И.Л.: Хорошо. Вот я писала «У Яффских ворот», там просто побывав однажды, чуть ли не пролетом. Так что это не характерно для того цикла. Это просто я написала гимны Семену Израилевичу. Целый цикл, называется «Гимн», о поздней такой любви, потому что обычно пишут о любви, когда она прошла. И они все грустные стихи. Эти нет. Просто для меня это была такая радость, что, наконец, я не тоску написала, не грустное.

            У Яффских ворот

            Я – твоя Суламифь, мой старый царь Соломон,
            Твои мышцы ослабли, но твой проницателен взгляд.
            Тайны нет для тебя, но, взглянув на зеленый склон,
            Ты меня не узнаешь, одетую в платье до пят,
            Меж старух, собирающих розовый виноград.

            И раздев, - не узнал бы, - как волны песка мой живот,
            И давно мои ноги утратили гибкость лоз,
            Грудь моя, как на древней пальме увядший плод,
            А сквозь кожу сосуды видны, как сквозь крылья стрекоз.
            Иногда я тебя поджидаю у Яффских ворот.

            Но к тебе не приближусь. Зачем огорчать царя?
            Славен духом мужчина, а женщина – красотой.
            От объятий твоих, остывая и вновь горя,
            Наслаждалась я песней не меньше, чем плотью тугой,
            Ведь любовь появилась Песне благодаря.

            Ах, какими словами ты возбуждал мой слух,
            Даже волос мой сравнивал с солнечным завитком…
            Для бездушной страсти сгодился бы и пастух.
            Но ведь дело не в том, чтоб бурлила кровь кипятком,
            А чтоб сердце взлетало, как с персиков спелый пух.

            Я вкушала слова твои, словно пчела пыльцу,
            Неужели, мой царь, твой любовный гимн красоте,
            До тебя недоступный ни одному певцу,
            Только стал ты стареть, привел тебя к суете, -
            К поклоненью заморскому золотому тельцу?

            В стороне от тебя за тебя всей любовью моей
            Постоянно молюсь. И сейчас в тишине ночной
            Зажигаю в песчаной посудине семь свечей,
            Раздираю рубаху и сыплю пепел печной
            На седины: Царя укрепи, а тельца забей!

        Давайте я вам прочту из того, что помню на память. Из иерусалимских? Вот «Библейские пустыни».
        М.А.: К примеру.
        И.Л.: К примеру, да. Вот открылось.

            Как близко небо цвета аметиста!
            Как бархатисты каменные складки!
            Пустыня Иудейская гориста.
            Бредут паломники, гуляют куропатки.

            Вблизи пещеры, где уединенья
            Искал Христос, чтобы Отцу молиться,
            Наверно, по Его благословенью,
            Подпочву каменную прорвала водица.

            Источник этот долгими веками
            Живет, - он то неистовый, то кроткий:
            Бежит вода и пересчитывает камни,
            Как будто пальцами перебирает четки,

            А может, мысли так перебирает
            Меж травянистой жертвенной парчою.
            Вдали храм Вознесения мерцает,
            Что именуется здесь Русскою свечою.

            И мысли-камни я перебираю,
            Как эта чудотворная водица –
            Но если адский грех присущ был раю,
            То что ж во времени сегодняшнем творится?

            Что думать мне? – как будет, так и должно.
            Вернусь домой, в обитель снежных кровель
            И буду помнить птичек придорожных,
            И странных козочек, на нас похожих в профиль.

        М.А.: Инна Львовна, а вот мы говорили об импровизации, да?
        И.Л.: Да.
        М.А.: Вам легко сочинить стихотворение?
        И.Л.: Да, легко. Тут, понимаете, такая вещь. Если полагаться на импровизацию, то можно было бы каждый день садиться и писать стихотворение. Это вообще не стихи. У меня-то они вообще плохие, а эти вообще не стихи. Поэтому я пишу, у меня так начинается. Ну, так, это крутится, крутится, я даже не знаю, почему оно ко мне пришло. Утром я встаю, и у меня, значит, какое-то идет стихотворение. Я быстро бегу за компьютер. Действительно, в последнее время я пишу очень много. Это, конечно, очень рискованно и очень опасно. Многописание – это не подарок, потому что, ну, в общем, мне кажется, что все плохо.
        М.А.: Как это?
        И.Л.: Ну, вот так. Когда пишу, в этот момент я получаю колоссальную радость. Написала, смотрю – какая глупость. И плохо. И так всегда. И так всю жизнь. Просто я, честно говоря, уже с чужих слов знаю, что у меня получше, а что похуже.
        М.А.: Понятно. А вы пишете сейчас, как современные люди, на компьютере?
        И.Л.: На компьютере, да.
        М.А.: У вас есть даже целая «Ода компьютеру»?
        И.Л.: Да, да. У меня была «Ода компьютеру». Когда мне было 70 лет, мой муж подарил мне компьютер. И вот сейчас я не могу писать от руки.
        М.А.: Почему?
        И.Л.: Не умею. То есть могу вывести что-то там, ну, число. Просто, понимаете, компьютер - и что-то произошло со мной. Это в компьютере я стала много писать, потому что в голове крутится, строки идут, а тут все видно на компьютере. И ты пишешь, ты видишь, ты меняешь сразу, исправляешь. Это большая радость, компьютер. Вот до Интернета я не доросла.
        М.А.: А вот в какой момент у вас возникает ощущение, что все, точка? Ну, то есть работа закончена над стихотворением?
        И.Л.: Над стихотворением?
        М.А.: Да.
        И.Л.: Да, мне кажется, сразу точка. Напишешь стихотворение, ищешь последнюю строку. У тебя и так, и сяк, и этак, а вот чувствуешь, что не годится. Потом что-то нашла самое простое, написала, и точно. Вот, скажем, один сонет я написала. Вроде, точку поставила. Но я смотрю – не то. Так было 11 вариантов. И все я понимала – не то. И вдруг я в одно утро проснулась, и он весь пошел другой. И я поняла, это то, что мне надо, потому что - вот так.
        М.А.: Да.
        И.Л.: Могу вам из более или менее ранних прочитать. Могу вот «Дом престарелых» прочитать, из поздних, а потом к ранним вернуться.
        М.А.: Давайте «Дом».
        И.Л.: «Дом престарелых».

            Отдай меня в дом престарелых! Это не горе.
            Отдай меня в этот архив, где жизненный свет
            Писем любовных и дневниковых историй –
            В коробках от шляп, от обуви и конфет.

            Сдай меня в этот архив слуховых аппаратов,
            Биноклей, колясок, посохов без дорог.
            Там буду я равной средь равных, годы упрятав
            Или держа при себе как памяти каталог.

            Сдай меня в этот архив, будто в бюро находок,
            Где меня кто-нибудь, может быть, и найдет,
            Если не мой потомок, то одногодок,
            Глядящий назад, - как только смотрят вперед.

            Сдай меня в этот архив, где буду я рада
            Камнем на шее не виснуть, но каменеть,
            Как известняк, в котором живет прохлада
            Синего моря, высохшего на треть.

        М.А.: А вот, Инна Львовна, такой вопрос. Мне кажется, что тему мужской старости в русской поэзии открыл Вяземский стихами о халате и целым рядом других стихотворений. Мне кажется, что в женской поэзии впервые эту тему вот так явно и так полно затронули именно вы.
        И.Л.: Ну, это потому что я живу долго. Живи столько. Но, правда, Ахматова тоже немало жила.
        М.А.: Немало, но у нее нет этой темы.
        И.Л.: Нет, нет этой темы. Она слишком была женщина, чтобы такую тему подымать.
        М.А.: А вы?
        И.Л.: Ну, что я? Для нее это было бы трудно. Вот через это перейти было бы трудно. Наверно, ей и в голову не могло прийти такое, потому что она чувствовала себя молодой. Цветаева не дожила.
        М.А.: Цветаева не дожила, да.
        И.Л.: Мало кто дожил. Я вот живу и живу.
        М.А.: Но, понимаете, такого голоса просто не было. Вы открыли просто новое видение, новое даже… ну, направлением это нельзя назвать… Такой фактически целый мир.
        И.Л.: Ну да, никто об этом не писал почти.
        М.А.: Никто об этом никогда не писал.
        И.Л.: Ну, в русской поэзии Вяземский писал, немножко писал Сологуб…
        М.А.: Случевский.
        И.Л.: Случевский писал. Долго жил. Но очень плохо писал об этом.
        М.А.: Но у вас на этот счет есть какая-то своя теория?
        И.Л.: Вы знаете, я не знаю. Я вообще плохой теоретик. Я за всю жизнь только одну работу написала о «Поэме без героя». Но там у меня какой-то литературоведческий детектив. Я увлеклась всем этим, и даже сверх меры, так сказать, превысила нужную меру этого открытия. Но я писала со страстью, с интересом.
        М.А.: Да, это было хорошо написано, между прочим.
        И.Л.: Мне это было интересно. Вообще, мне кажется, что если бы я писала прозу, она была бы лучше, чем стихи.
        М.А.: Но вы же написали несколько автобиографических статей.
        И.Л.: Потому что я, в сущности, в жизни, в разговоре всегда очень смешливая, веселая, очень люблю над собой смеяться. И так же в прозе. А в стихах у меня не получается. Вот нет никакого юмора, очень редко ирония, очень редко. Поэтому они скучные такие.
        М.А.: Да нет, как-то не замечал.
        И.Л.: Ну, хотите, я вам прочту несколько стихотворений?
        М.А.: Да, конечно.
        И.Л.:
            Я и время – мы так похожи!
            Мы похожи, как близнецы,
            Разноглазы и тонкокожи…
            Ну, скажи, не одно и то же –
            Конвоиры и беглецы?!

            Ярко-розовые ладони,
            Каждый светится капилляр, -
            Я – в бегах, а оно – в погоне,
            У обоих мир двусторонний –
            Там наш пепел, а здесь пожар.

            Я и время – мы так похожи!
            Врозь косые глаза глядят…
            Как ты нас различаешь, Боже?
            Ну, скажи, не одно и то же –
            Взгляд вперед или взгляд назад?!

            Преимущества никакого
            Ни ему не дано, ни мне,
            Лишены очага и крова
            Мы бежим, как за словом слово,
            В обезумевшей тишине.

            Пылесос
            Олегу Чухонцеву

            Какое несчастье, что я научилась смеяться!
            Как быть и что делать – уже не задам я вопроса.
            С тахты поднимаюсь, когда начинает смеркаться,
            И движусь по миру, держась за кишку пылесоса.

            Гуди и заглатывай все, что незримо и зримо:
            И совесть, и память, и грифель толченый, и пудру,
            Отрепья сознанья и струпья отпавшего грима, -
            Все это уже ни к чему мировому абсурду!

            Заглатывай косточку яблока – весточку рая!
            Какая потеха – вечерняя наша морока, -
            В единое нечто разрозненный сор собираем
            В том хаосе, где и пылинка – и та одинока!

            Своей насыщаться работой – не это ль порядок?
            Гуди, пылесос, и заглатывай свежую пищу! –
            Засохшие бабочки, хлопья истлевших тетрадок,
            И пепел табачный, и пепел того пепелища,
            Где я научилась смеяться…

            Забвенья нету сладкого,
            Лишь горькое в груди, -
            Защиты жди от слабого,
            От сильного не жди.

            Такое время адово
            На нынешней Руси –
            Проси не у богатого,
            У бедного проси.

            Наглядны все прозрения,
            Все истины просты, -
            Не у святых прощения,
            У грешников проси.

        Вот еще у меня был такой цикл до «Гимнов» - «В пригороде Содома». Но сначала еще хочу одно прочесть, да, ну а потом прочту «В пригороде Содома». И хватит, наверно, да?
        М.А.: Ну, как вы?
        И.Л.: Как вы, как вы считаете? Я свободна. Раз я уже этим занимаюсь, то…

            Мы, русские, на мифы падки.
            Хоть землю ешь, хоть спирт глуши,
            Мы все заложники загадки
            Своей же собственной души.

            Змею истории голубим,
            Но, как словами ни криви,
            Себя до ненависти любим
            И ненавидим до любви.

            Заздравные вздымая чаши,
            Клянем извечную судьбу, -
            Болит избранничество наше,
            Как свежее клеймо во лбу.

        А вот я написала целый цикл стихов «В пригороде Содома». Тоже еще до того, как я была в Израиле. Это просто мне казалось, что я в этом пригороде живу. С этого я и начинала. Сейчас одно такое простенькое. Можно получше, а можно попроще…

            Лебединое озеро

            Начинается хоровод
            С танца маленьких лебедей.
            Веселись, содомский народ,
            В трубы дуй, в барабаны бей!

            Веселись, безоглядный люд,
            Скоморошьи маски надень,
            Будет в небе тебе салют,
            Будет память на черный день!

            В паре с бабой баба идет,
            А мужик идет с мужиком,
            В волосах серпантин цветет
            Наркотическим лепестком.

            Веселись, народ, веселись,
            Что еще остается нам?
            Разойдись, народ, разойдись,
            Разойдись по своим шатрам!

        И еще одно.

            Где стена крепостная и где глашатая медь?
            Где озерная отмель и цитруса позолота?
            Оглянувшись на прошлое, можно окаменеть,
            Как случилось совсем недавно с женою Лота.

            От всего Содома остался столп соляной –
            То ли городу памятник, то ли Господней воле.
            Получается – взгляд назад может стать виной,
            А одна слеза – может стелою стать из соли.

            Человечеству страшный пример подают небеса –
            Так разрушена Троя и взорвана Хиросима.
            Да и где пограничная, собственно, полоса
            Между тем, что прошло, и тем, что проходит мимо,

            Между тем, что проходит, и тем, что еще грядет?
            Разве лучше содомских грядущие горожане?
            Неужели на семьдесят градусов поворот
            Головы неповинной – великое ослушанье?

            Я греховней супруги Лотовой в тыщу раз –
            Но вопросы мои заметут, как следы на дороге, -
            А куда, не скажу – на обочинах автотрасс
            Дьявол в смокинге черном и ангел в лиловом смоге.

        Эти вам кажутся ничего?
        М.А.: Да. Инна Львовна, вот вы один из самых ярких поэтов в смысле ритмического репертуара. Вот уже стихотворений 10 прочитали? И ни одного ритмического повтора. Как вы к этому относитесь?
        И.Л.: Ну как?
        М.А.: Откуда?
        И.Л.: Не знаю. От музыки. Слышу музыку сначала. И где-то в сознании, в подсознании живет. Пишу я плохо. Но уже нельзя скучно писать. И поэтому начинаются другие ритмы работы, другой звук начинается. И это, знаете, все время. Вот в более раннем возрасте, ну там 60 – 70-е года, это уже тоже не девочка, но все-таки. У меня чаще было, скажем, шел четырехстопный ямб, или четырехстопный амфибрахий или же хорей, но чаще, вот такое простое шло и небольшая строка. Реже была длинная строка, потом что-то изменилось. То ли жизнь изменилась строкой длинной, то ли… Ну, разные рифмы приходят, потому что вообще скукота, вообще полная.
        М.А.: Ну да, однообразие. А вот вы считаете, что поэзия это профессия или нечто другое?
        И.Л.: Я не знаю. Я думаю, что профессия - самое главное, что есть в жизни. Понимаете, я не могу себя назвать профессионалом. Во всяком случае, это точно не забивание ящиков. Не отбивание, не забивание рифмы в четыре угла. Перекрестной, или так, или так, чтобы были постройки. Это что-то должно тебя толкнуть, а что это, я не знаю. Первосоздатель у нас один, это понятно, что Он. А мы все второсоздатели. И второсоздатель не всегда знает, как Первосоздатель, что нужно. Но нужно обязательно иметь способность к этому, я боюсь говорить «талант». Потом любовь страстная, когда тебе ничего больше не нужно, кроме этого. Вот тогда…
        М.А.: Да.
        И.Л.: Видите, я не умею говорить.
        М.А.: Нет, вы прекрасно говорите. А вот какая доля дара, как вы считаете?
        И.Л.: Ну, это все вместе. Вот дар, изначальный дар, можно подарить, можно не принять. Одним даруется, а он не принял. А он попер куда-то в другую сторону.
        М.А.: Не понял, что ему дали?
        И.Л.: Да. Не понял, не понял, ничего не сделал для этого, потому что работа - это тоже дар. Сначала, главным образом, дар, потом любовь, страсть и работа. Все это вместе, мне кажется, у поэта. Да, еще главное, чтение. Вот некоторые говорят, что мало читают. Но это уже совсем, как сказать, стихотворцы такие, неграмотные. Вот я и говорю, что худшему нет предела. Они только себя пишут, себя читают. Нет, конечно, все, начиная действительно с Гомера, все лучшее оседает где-то там. Читаешь и все время с этим живешь.
        М.А.: Но вы что-то сейчас перечитываете поэтическое?
        И.Л.: Да, конечно. Вот недавно Горация перечитывала с большой радостью. Или о поэтах. Вот сейчас я читала «Исповедь» Верлена. Я очень люблю этого поэта. Всю жизнь мечтала его переводить. Я люблю его, потому что меня дедушка учил его читать.
        М.А.: По-французски?
        И.Л.: Сначала по-французски. И я слышала звук. Это было о – а. Это было нечто невероятное. И поэтому я мечтала, но боялась взяться, и никогда ничего не перевела, потому что я увидела, что в русском переводе, кроме одного стихотворения Пастернака, все остальные переводы Верлена неудачные. Неудачные, нет звука, нет его музыки. Поэтому мне очень интересно было его прочесть, вернее, прочесть его прозу. И, конечно, сердце за него разрывалось. Вообще я не знаю, как вы, а для меня все поэты живые, и те, кто ушли. Все живые. С какими-то я спорю, кому-то что-то доказываю, кого-то уговариваю. Вот я даже в книге писала, там я читала Мандельштама, который сказал о Цветаевой плохо. Я ему читала вслух под Новый год, читала Цветаеву наугад. И открыла «Новогоднее», откуда у меня и пошел вот этот ритм разговора без героя. Я друг друга им читаю, я сама им читаю. И как бы их совсем нету, и не чувствуешь, что их нет. Наверно, идеалистическое восприятие мира. Наверно, и у вас так бывает.
        М.А.: Поэты не умирают.
        И.Л.: Нет, с ними говоришь.
        М.А.: А вот тот знаменитый отзыв Бродского о ваших стихах - откуда он возник?
        И.Л.: Вы знаете, я не знаю. Отзыв Бродского?
        М.А.: Да, который везде в книгах. И все его цитируют.
        И.Л.: Я не знаю, как он возник. А… из его интервью. Дело в том, что когда я была вне Союза Писателей, там печатали мои стихи в «Континенте». Он прочел. Видимо, они ему понравились, и он о них написал. Я не помню, кто с ним делал интервью, где он высказался. Но я его никогда не видела, я его никогда не знала. Никогда.
        М.А.: То есть вы с ним были незнакомы?
        И.Л.: Нет, нет, нет, никогда, ни разу. Меня сразу поразили его стихи. Вот просто было такое впечатление, что пришло нечто абсолютно новое, но ни разу я его не видела.
        М.А.: Понятно. А какие личные встречи произвели на вас такое воздействие, ну, перевернули, что ли? Или…
        И.Л.: Ну, никто меня не переворачивал. Что я, такая перевернутая? Никто меня не переворачивал.
        М.А.: Ну, произвели впечатление?
        И.Л.: Корней Иванович Чуковский. Пастернак, которого я видела ровно 15 минут. Он приходил, с Корнеем Ивановичем ко мне заходил. Потом Тарковский. Ну, дружила я очень с Петровых Марией Сергеевной. Но она меня не переворачивала. Я просто ее любила. Ну, Липкин. Это, я считаю, очень крупный поэт. И вот он в смысле техники, в смысле того, чтобы быть построже к себе, он мне очень много дал. Потому что у меня было как раньше - вот три строчки напишется, кажется, что хорошо, а четвертая как бы их дополняет. Затычка такая лишняя. Вот он как-то всегда говорил об этом. Да, вот поэт должен все с начала до конца задумывать хорошо. Так что он тоже мне очень много дал. Вот он перевернул мою жизнь. Я за него замуж вышла. Так никто не переворачивал. Может, я кого-нибудь и забыла, так бывает. Лидия Корнеевна Чуковская, тоже мы были дружны. В принципе, конечно, большой переворот сделал - хотя не так перевернул, как подтвердил сознание – Солженицын. Потому что я никогда не обольщалась по поводу власти, а вот для некоторых это был переворот такой, что просто крыша поехала. Ну, действительно, все иначе стали видеть мир. А у меня это была так: Боже мой, ну, наконец, наконец, сказано. Наконец. Наконец, когда создал своего «Ивана Денисовича». Да, кстати, он подарил мне «Дороженьку». Там тоже были такие вещи интересные в его поэме, просто удивительные.
        М.А.: А вот вы занимались переводом. Ну, в основном, наверно, я знаю, что народов бывшего СССР. А что это вам давало?
        И.Л.: Это мне давало заработок.
        М.А.: А помимо заработка?
        И.Л.: Помимо того ничего мне не давало. Тянуло из меня все нервы. Я очень не любила переводить. Вот Семен Израилевич переводил с удовольствием, но он переводил классику, а я современных поэтов. Чаще всего, не очень. Вот один раз я сразу себе взяла Кайсына Кулиева и кое-что из Фазу Алиевой. Она – человек способный от природы, но слишком много писала, слишком поспешно. Вот, а больше нет. Я кидалась на подстрочник, как на врага, которого надо победить, но чтобы он все-таки был жив и хорошо выглядел. Так нет. Вот я с большой страстью, что ли, с интересом, с упорством переводила Габриэлу Мистраль, лауреата Нобелевской премии, чилийскую поэтессу. Но я поняла, переводя, что надо чем-то пожертвовать, а что-то приобрести.
        М.А.: Ну, это хорошо. Ведь поэт как бы все, что он ни делает, все равно ему это в копилку кладется, так или иначе.
        И.Л.: Кладется, конечно, конечно, кладется все. И поступки, и переводы, и любые мысли, потому что все, что он читает, общение с любимыми, все ему идет. Не знаю, как поэту, но стихотворцу точно, потому что я себя к поэтам не причисляю.
        М.А.: Как?
        И.Л.: Я – стихотворец, русский стихотворец. Русский стихотворец среднего ранжира.
        М.А.: Нельзя себя так принижать.
        И.Л.: Я не принижаю. Вы знаете, какой у меня был смешной случай. У меня вышла книжка, изуродованная вся. И позвонил мне редактор и говорит: что же такое? Вы стоите все время где-то, и у вас нет никакой современности. Все с Богом разговариваете, с судьбой и с Богом. Так нельзя, нужна современность. Я говорю, вы знаете, что вы мне сделали огромный комплимент, потому что на той ступени стоят Пушкин, Шекспир, Гете. Они стоят на той ступени, где говорят с судьбой и с Богом. А я стою на самой низкой ступени и еще вот так покачиваюсь. А дальше пропасть. И 99% издаваемых вами поэтов в пропасти.
        М.А.: Что после этого было?
        И.Л.: Ничего не было. Книжка вышла искореженная все равно. Да, ничего хорошего не было.
        М.А.: Ну, у вас в стихах, во всяком случае, довольно много современных реалий.
        И.Л.: Ну, конечно. Нет, они хотели строки коммунизма.
        М.А.: А, понятно. Я уже забыл про коммунизм.
        И.Л.: Нет, это забывать нельзя. Мы должны это помнить.
        М.А.: Да, а вот, Инна Львовна, поэтические премии, которых у вас много, они…
        И.Л.: У меня их немного.
        М.А.: Ну, конечно, меньше чем у Рейна. У Рейна больше.
        И.Л.: У меня две.
        М.А.: Ну, есть мелкие, там, знаменские.
        И.Л.: Ну да, у меня есть знаменские.
        М.А.: Да, потом вот еще новомирская, вот недавно была. Потом «Антология».
        И.Л.: Да, да, да. А так премий серьезных у меня две. Государственная одна и одна Солженицына.
        М.А.: А вот они нужны поэту, конкретно вам?..
        И.Л.: Я вам скажу так: они не мешают поэту. Конечно, они нужны в том смысле, ну, денег немного. Но у меня так прошла жизнь, что я привыкла к самоограничениям. Поэтому, если есть деньги, очень хорошо. Я ими и поделиться могу. Нет, я тоже могу жить. У меня нет целеустремленности. Потому что мне всего хватает. Так что, конечно, премия это хорошо. О чем говорить? Если нет, так нет. Вот только горевать об этом не надо, не надо.
        М.А.: Ну да, да, это правда. Может быть, еще что-нибудь прочтете?
        И.Л.: Давайте.

            Не веруем. Но жаль души утраченной,
            И чтобы пустота не пустовала,
            Ее мы набиваем всякой всячиной
            Из дерева, пластмассы и металла.

            И я ввожу предметные подробности,
            Давясь то ли слезой, то ль запятою,
            И лишь немногим достает способности
            Ту пустоту оставить пустотою.

            А вдруг душа воспомнит и воротится,
            И не найдет такого уголочка,
            Куда б могла поставить Богородица
            Корыто для Спасителя-сыночка.

            Что делать? - спросила у Жизни, - сказала: умри!
            Что делать? – спросила у Смерти, - сказала: живи!

            Чтоб что-нибудь делать, в духовке сушу сухари,
            А дождь за окном, как мерцательный трепет в крови.

            То ангел меня посещает, а то – сатана,
            И каждый выходит из зеркала против окна,

            И только себя я не вижу в стекле никогда,
            А время течет, как течет дождевая вода.

            Я ангелу плачусь, но тут же приходит другой,
            Меж нами я воздух крещу обожженной рукой.

            Мне кажется, ночь – это уголь сгоревшей зари,
            А это сгорели в духовке мои сухари.

        М.А.: Ну, вот, а вы говорите, что иронии у вас нет.
        И.Л.: Ну, немножко иногда бывает. Редкий случай. Раз уж я говорю о таком человеке, то, кажется, как бы это частично автопортрет.

            Тебя тащили в эту жизнь щипцами,
            Щипцовым и осталась ты дитем,
            Вот и живешь между двумя концами –
            Недорожденностью и забытьем.

            Вот и живи и не нуждайся в сходстве
            С тебе подобными. Какая дурь
            Не видеть благости в своем юродстве
            Среди житейских и магнитных бурь.

            Ищи угла, огрызок жуй московский.
            Непрочная, тебе ли в прочность лезть?
            Есть у тебя заморские обноски,
            Даже кольцо салфеточное есть.

            Переводи на пузыри обмылки,
            Дуди в необручальное кольцо.
            Ну что тебе охулки и ухмылки,
            Да и плевки не в спину, а в лицо?

            Ты погляди, как небеса глубоки,
            И как поверхностен овражий мрак,
            И научись отваге у сороки,
            Гуляющей среди пяти собак.

            Как барственна походочка сорочья
            Средь пригостиничных приблудных псов!
            Я расстелю тебе и этой ночью
            Постель из лучших подмосковных снов.

        Хочу что-нибудь хорошее, но хорошее все никак не попадается. Давайте что-нибудь на память.

            Гляжу вперед – и вижу все, что было,
            Смотрю назад – не вижу ничего,
            Ни жуткой жизни кочевой,
            Ни городской оседлости унылой.

            А впереди – спасительная ложь –
            Пространства нет, есть только перекресток,
            Где я, старуха, женщина, подросток.
            Смеюсь, едва перемогая дрожь,
            Когда меня ты за руку берешь.

            И вижу я: собрались воедино,
            Сосредоточили в лице одном
            Всех позабытых лица и личины –
            Все города сошлись в один Содом!
            Нет времени, а есть пиры и казни!
            Нет совести, но есть пятно на ней!
            Смотреть вперед – нет памяти опасней,
            Корить тебя – нет слабости напрасней,
            Казнить себя – нет гордости страшней!

        М.А.: Спасибо. Ну, что? Как вам? Ну, может, и хватит.
        И.Л.: Хватит, да. Сколько можно? Нет, зрителя не утомлять, читателя не утомлять.
        М.А.: Нет, это вряд ли.


  следующая публикация  .  Инна Лиснянская  .  предыдущая публикация  

Герои публикации:

Персоналии:

Последние поступления

06.12.2022
Михаил Перепёлкин
28.03.2022
Предисловие
Дмитрий Кузьмин
13.01.2022
Беседа с Владимиром Орловым
22.08.2021
Презентация новых книг Дмитрия Кузьмина и Валерия Леденёва
Владимир Коркунов
25.05.2021
О современной русскоязычной поэзии Казахстана
Павел Банников
01.06.2020
Предисловие к книге Георгия Генниса
Лев Оборин
29.05.2020
Беседа с Андреем Гришаевым
26.05.2020
Марина Кулакова
02.06.2019
Дмитрий Гаричев. После всех собак. — М.: Книжное обозрение (АРГО-РИСК), 2018).
Денис Ларионов

Архив публикаций

 
  Расширенная форма показа
  Только заголовки

Рассылка новостей

Картотека
Медиатека
Фоторепортажи
Досье
Блоги
 
  © 2007—2022 Новая карта русской литературы

При любом использовании материалов сайта гиперссылка на www.litkarta.ru обязательна.
Все права на информацию, находящуюся на сайте, охраняются в соответствии с законодательством РФ.

Яндекс цитирования


Наш адрес: info@litkarta.ru
Сопровождение — NOC Service