Есть авторы, которых как будто выталкивает любая классификация. В том числе и моя. С удивлением замечаешь, что не находится слов как раз для тех поэтов, что постоянно читаемы и любимы. Возможно, это и происходит по принципу близости. Известно, что путешественник, попавший куда-то впервые, замечательно скор на многословные описания и широкие обобщения. Это понятно: ему все в диковинку. Но человек, проживший в тех же местах всю жизнь, куда более сдержан. У него нет, так сказать, стартового запаса — стартовой скорости в сравнениях. Но главное в том, что он чувствует изнутри всю самодовлеющую сложность ситуации.
Евгений Сабуров и Николай Байтов. Поэты очень разные, но под словом «стихи», мне кажется, они понимают что-то общее. С течением времени у разных поэтических систем обнаруживается единое основание, до сих пор не замеченное из-за того, что не выглядело проектом: не имело зримых проектных очертаний. Описывать такие явления крайне сложно, но стоит хотя бы попытаться.
Проще начать с апофатического отбора: это не то, не другое, не третье. Никакой филигранности или афористичности. Стихи словно избегают становиться общепризнанно «хорошими» — им это ни к чему. Совершенно отсутствует дидактика, даже саркастическая. Нет эмфатических приемов, призванных усилить громкость звучания. Громкости, похоже, и не требуется: все, кто способен тебя услышать, находятся рядом.
На уровне организации стиха у обоих авторов можно заметить общее свойство: органическое единство вольного речевого синтаксиса и «мелодического жеста» (термин Андрея Белого). Синтаксическая замкнутость в их вещах как будто теряет свою безусловность. В них вообще нет ничего безусловного, ничего от поэзии «твердых сплавов» (при том что оба автора вовсе не «тихие лирики» ни по темпераменту, ни по задачам). Физика и метафизика существуют здесь в другом агрегатном состоянии и еще не выведены из «темного вещества» языка.
Тот, умевший и умерший,
и лишенные лица
люди, служащие в смерше
в чине доброго отца,
тот, кто зрел ночного Ульма
несказанные огни,
и конец любви в раздумье
уплывающей луны —
«Все полно богов», однако,
остается атеист
вроде клички, вроде знака,
что какой-то воздух чист.
Е. Сабуров
«Сама "затемненность" смысла здесь обусловлена тем, что мы живем в "темные времена", которые должны получить объяснения своего затемнения» (Мишель Деги). Человек обнаруживает себя в мире, погруженном в предрассветную тьму. Не только неясны очертания вещей, неясно даже, какие это могут быть вещи: из чего этот мир состоит. Непонятно, где его центр, отсутствует ли он или просто еще не обнаружен. Кажется, «мир в темноте» ближе к той реальности, где вселенная непрерывно расширяется, а не вращается вокруг одной точки. Потому эксцентричность — не выбор, но естественное состояние автора. Слова, сдвинутые с привычных позиций, балансируют между случайностью и точностью, дичают, недужат, надеются. Движутся в неизвестном направлении. Это «неизвестное» существует как почти математическое предположение, постепенно находящее все более очевидные подтверждения. Но и «очевидность» здесь более тактильна, нежели зрительна.
Живя украдкою по закоулкам ночи,
я каждым новым днем нещадно обличаем.
Жена свирепая меня спросонья точит
иль молча тычет в бок досадными вещами.
А я и тут вильну вдруг поперек теченья,
случайно прикорну, под лестницей Иаков, —
смежаются глаза, двоятся буквы чтенья,
и юзом мысль плывет в мучительных зигзагах.
Мне едкий сон, как червь, в страницах дыры выест.
Где никого — никто не охранит от порчи.
Зато — никто мое инкогнито не выдаст:
жене не опознать меня в трущобах ночи...
И вот мне едкий сон, как дым, проест бумагу,
и едкий дым, как червь, вгрызется в мозг подпольный
и долго будет там шуршать, когда прилягу,
выкапывая ход под лестницею стройной.
Там светы вверх и вниз по тропке муравьиной
снуют, перенося судьбы дневные кванты.
Проснусь ли, осужден — виновный иль невинный —
ах, мимо, — все равно: лишь миг — и я обратно...
Н. Байтов
«Мне едкий сон, как червь...», «мне едкий сон, как дым...», «И едкий дым, как червь...». Отводя прочь саму идею «образности», сравнения тасуются на перепаде, перехвате значений, образуя какие-то новые, взвихренно-охлажденные сочетания.
«Мы, как поэты, снуем всё быстрей / в Богом забытой культуре». Эта фраза Байтова (про стрижей) кажется замечательно точной. Есть вещи, которые можно соединить, только развивая все большую скорость. Смешение двух языковых стихий, соединение несоединимого — модернистского понимания стиха и советского* языка — порождает сопротивляющуюся и возмущенную стиховую материю. Это слепое поначалу возмущение открыто вспышкам зрения — своего рода эпифаниям. Только они дают какое-то представление о реальности. Первыми высвечиваются самые будничные вещи. Вернее, такими они казались в темноте. Но теперь обыденность, банальность перестают быть чем-то известным и понятным, становятся самой страшной сказкой и неразрешимой загадкой. Ничто уже не заставит будничную жизнь, увиденную ночными глазами, вернуться к нормальному виду. Она бесповоротно одичала и все смотрит в темный лес, как ни корми ее яркими впечатлениями.
* Имеется в виду не «новояз», а вся совокупность семантических, синтаксических и прочих мутаций.
|
