|
Новая элегия
Мы определенно знаем только один такой случай — случай Григория Дашевского
|
Михаил Айзенберг
OpenSpace.ru, 25 августа 2008 г.
|
|
|
Ковер
«Давай, ты умер» — «Да сколько раз
уже в покойника и невесту» —
«Нет, по-другому: умер давно.
Пожалуйста, ляг на ковер, замри.
Нету креста, бурьян, но я
бываю и приношу букет.
Вот чей-то шелест — не твой ли дух:
я плачу, шепчу ему в ответ» —
— «Лучше я буду крапива, лопух:
они лодыжки гладят и щиплют.
Новое снизу твое лицо —
шея да ноздри да челка веером».
Автор стихотворения узнается без труда — Григорий Дашевский. Это мгновенное узнавание свидетельствует, что у Дашевского есть даже не своя интонация, а совершенно оригинальный строй поэтической речи. Этот строй хочется назвать аттическим. В нем нет ни одной слабой точки.
Особое художественное состояние, свойственное всем поздним вещам Г. Д., в этом стихотворении проявлено очень ясно. Это состояние драматично: мы слышим не речь «лирического героя», а чей-то голос — или чьи-то голоса. Такая замена не стала бы «главной новостью», если бы не принадлежность голоса (о ней чуть позже) и не то, откуда доносятся эти голоса, где находится их источник.
Это место можно назвать «крайним», но с поправкой на неточное словоупотребление. Оно явно выведено из времени стихотворения, но не за край, а за дальний предел. На взгляд из такой точки вся лирическая перспектива становится «обратной». Соответственно, и время начинает обратный отсчет, обращая стихотворение в новую разновидность элегии и попутно вводя намеком ранее не существовавшую в русском языке грамматическую форму: прошлое в будущем.
Это и есть то «время-место», откуда говорится.
Такому двойному состоянию отвечает стих Дашевского, также существующий дважды — в двух параллельных модусах. По многим признакам это речь, застигнутая врасплох: в самом начале, на переходе от импульса к форме. Но у нее есть и второй план, где она более «структура речи», чем сама речь: «мысль о речи» не просто входит в ее состав, но становится строительной основой.
Поразительно, что два этих модуса — «еще-не-речь» и «уже-не-речь» — существуют совместно и нераздельно. Однако стихи Дашевского в их интенции не принадлежат ни тому ни другому 1*, а существуют между ними, как между двумя магнитными полюсами, взаимно уничтожившими свое действие. Они находятся в пространстве, где отменены притяжение, тяготение, все вообще физические свойства, вся «физика». И только в таком пространстве получает возможность обнаружиться, заявить о себе сама отмена.
Эта достаточно упрощенная схема потребовалась мне, чтобы указать на совершенно особый род работы, совершаемой в поэзии (и поэзией) Дашевского. В каких-то случаях художественной сверхзадачей становится преодоление стиховой ткани — самой ее вещественности, телесности. Исчезновение — как бы истаивание — «плоти» стиха и является здесь основой высказывания.
Собственно, мы определенно знаем только один такой случай — случай Дашевского.
Стиховая ткань приведена в такое состояние, когда она уже не ткань, а мыслительная конструкция. Но именно приведена: это конечный, а не начальный пункт художественного движения. Художественность присутствует здесь в полном объеме своих задач, первая из которых — знаки того человеческого опыта, о котором раньше не было речи. Чтобы такая речь началась, и потребовалась эта цепь уникальных операций.
Есть вещи, которые можно выдержать только в мысленном «переводе»: отстранив и увидев их со стороны как мысль об этой вещи, этом состоянии. Но и мысли нужен свой голос, чтобы не смягчить, не заретушировать такой опыт, а передать во всей невероятности и неузнаваемости — как прямое сообщение из «обратного» мира. Его-то мы и слышим.
|
|
[1] Рассуждая логически, между «еще-не-речью» и «уже-не-речью» как раз и должна находиться (обнаруживаться) сама речь. Но именно «должна», а долгов поэзия старается избегать. Здесь ключевые слова: «в их интенции» — направленности, стремлении быть чем-то или не быть чем-то. В данном случае — стремлении не быть ни тем, ни другим.
|
|
