Кирилл Медведев. 3 %. М.: Свободное марксистское издательство, 2007
Проще начать с цитаты: «Они (поэты) нуждаются в некоторой отрешенности, но не стоили бы ни гроша, если бы их непрерывно не искушала надежда обменять эту отрешенность на то, чтобы стать как все» (Х. Арендт).
Признаюсь: мне одинаково непонятны как те, для кого такого искушения не существует, так и те, кто без сожаления соглашается на обмен. Поговорим о последних.
Кажется, что в основе такого согласия — глубинное неверие в поэзию как в правду. Не говорю уже: правду по преимуществу. Похоже, авторам этого рода подозрительна сама сложность и оттеночность стихового слова. Подозрительна и как «эстетство», и как нечистая игра на повышение, ничем как будто не обоснованное.
Заметно и недоверие (до враждебности) к особому человеческому типу «поэта» с его, видите ли, тонкой душевной организацией. Делая ставку на прозаичную честность, в поэзию приходит новый автор и новый социальный образ. Ему как бы не до тонкостей.
Забавно, что одним из первых таких авторов (среди «молодых») был Кирилл Медведев — с его уж точно тонкой и хрупкой душой. Но именно в таком несовпадении человеческого типа и заявленной литературной задачи обнаруживалась какая-то сложность, даже утонченность на грани разрыва, делающая прежние стихи Медведева (периода книги «Все плохо») такими необычными.
В самом материале была определенность, спасающая литературную форму от невыносимой аморфности рядового верлибра. Но смена вариаций, напоминающая перемену поз говорящего, сохраняла возможность укрупненного образа: образного развертывания на тематической основе, на прозаическом стержне, но вполне стихового. То есть отчасти соблюдающего основной закон поэтической речи: поди туда, не знаю куда, принеси то, не знаю что.
Не очень понятно, на чем это держалось. На «чуть-чуть», на сдвиге в четверть доли. Один неуловимый ритмический крен — и ты погружался в какой-то гул, в шероховатое звучание города. В какое-то течение. Медведеву удавалось (ну хорошо, не всегда, но когда-то) включить в речь это течение, и само стихотворение становилось вот таким слабым шумом, током — вечера, жизни, времени. Существовал какой-то крючок, которым он прихватывал невидимые миру петли.
Сложное движение сюжета и в особенности его скорость брали на себя заботу о смысловых оттенках. Скорость оставалась переменчивой, склонной к перебоям, иногда прерывистой, как дыхание.
Похоже, такая скорость показалась недостаточной: не давала сюжету возможности передвигаться на большие расстояния. Ею и пожертвовали ради таких расстояний. Ради возможности для стиха (то есть уже только для сюжета) двигаться по условленному маршруту от точки А к точке Б, желательно без отклонений.
Иными словами — ради политики.
Сегодняшний Медведев ищет выход в политику. Что им движет? Мы привыкли думать, что в подобных случаях человеком движет сострадание. Желание оказаться среди «бедных, странных, / одиноких, темных, больных, несчастных / и обреченных» — и заговорить от их имени.
Но никому еще не удавалось говорить от имени других, не повышая голоса. Эта речь на повышенных тонах, перестраивающая и редуцирующая всю внутреннюю акустику автора, — не их слова, а слова (точнее, речи) около них и вместо них. Беда левого дискурса в том, что он существует за чужой счет.
Как будто прочитал талантливый и страстный репортаж из горячей точки. Все живо, свежая кровь событий еще не запеклась. Да, это очень сильный, серьезный, иногда неистовый вопрос. Но бывают, знаете ли, такие стихи, которые спрашивают тебя о чем-то, но уже сами являются ответом.
Подлинному страданию нечем сообщить о себе, к нему вообще нет доступа. Но есть воздух страдания, общий для всех, и его «безмолвная» речь знакома многим. Он не просто свидетель, но и посредник. И слова, смешанные с таким воздухом, — посредники. Отказываясь от этих слов, от их посредничества, мы оказываемся еще дальше от тех, к кому так старались приблизиться.
|
