Айги Г. Собрание сочинений в семи тт. — М.: Гилея, 2009.
Появление семитомника Геннадия Николаевича Айги (1934—2006) — событие долгожданное и, безусловно, знаковое. Но оно еще и из ряда вон выходящее: практически никто из классиков неподцензурной поэзии: исключая, по вполне понятным причинам, Бродского, не удостоился столь масштабного и стремящегося к полноте издания сочинений. Вспоминается, правда, изданный той же противостоящей истеблишменту «Гилеей» трехтомник Владимира Казакова с приложением дополнительного тома — но в том издании большую часть занимали проза и драматургия; превосходные же тома Сапгира, Холина, Кропивницкого, Роальда Мандельштама, Оболдуева, Аронзона, Глазкова, еще нескольких поэтов, — но, согласитесь, сам факт семитомника как-то больше впечатляет. Xотя дело, конечно, в общем объеме написанного тем или иным поэтом, и ценность данного события не отменяет ничуть не меньшей ценности изданий иных поэтов. В данном случае речь идет, скорее, не о ценности «по гамбургскому счету» (героические по объему произведенной составителями и комментаторами работы двухтомники Аронзона и Оболдуева, к примеру, для многих понимающих читателей — события, может, и более экстраординарные, нежели нынешнее), но о своего рода статусном жесте — не Евтушенко или Вознесенский, но — Айги допущен в лигу многотомных поэтов.
Меж тем, это лишь для диких отечественных критиков может показаться необычным или вызывающим: на Западе имя Айги известно чуть ли не более других русских поэтов новейшего времени. Да, Бродский — нобелиат, но и Айги воспринимался как единственная кандидатура из наших поэтов на нобелевку. И дело не в биографии, которую «делали нашему рыжему», — но и Геннадию Николаевичу тоже вполне «делали», — хотя, конечно, нобелевская премия носит вполне себе политический характер. Дело в другом. Ольга Седакова пишет в предисловии к одному из томиков: «По существу, он стал первым прижизненным мировым поэтом русского языка». И, противопоставляя Айги Бродскому как эссеисту и литературному деятелю, именно в этих смыслах воспринимаемому на Западе, она продолжает: «Как будто бы, вместо существа дела, я говорю об успехе. Но этот странный, уникальный успех прямо относится к существу дела. Айги стал мировым поэтом, которого ждали, в котором была нужда. Именно этого недоставало в современной лирике, и его приняли с радостью. Никаких “стратегий успеха” или “раскруток” здесь не предпринималось — это знают все, кто знал Айги».
Казалось бы, какое нам дело до Запада. Мы ведь великая литература! Да, великая, — но одновременно и провинциальная, замкнутая на себя и от того обреченная вечно пережевывать одно и то же. Вспомните, сколько по-русски выходит книг переводной современной поэзии? Десять в год? Это — внутреннее контекстуальное отставание, не мешающее существованию огромного числа прекрасных современных поэтов, но существенно ограничивающее пространство выбора тактик и горизонт понимания.
Айги, безусловно, противопоставлял себя этой тенденции. Не говорю уже об уникальной антологии французских поэтов, подготовленной Айги в переводах на родной чувашский.
Но речь идет именно о мировом контексте, в котором Айги пребывал. Его друзьями были не только русские или чувашские, но и польские, немецкие, францзские, принадлежащие многим другим культурам и языкам поэты и художники. При этом Айги вовсе не был космополитичен — он был даже, пожалуй, по-своему почвенник, просто он не замыкался на внутренних культурных кодах.
Может, именно поэтому Айги многим непросто читать — не из-за пресловутого «авангардизма», не из-за удивительного и непривычного воспитанному на советских (или постакмеистических, что в некотором высшем смысле недалеко друг от друга) ямбических «кирпичиках» стиху, совершенно уникальному авторскому синтаксису, характерной лишь для него пунктуации. Нет, именно потому, что он, оставаясь лириком в самом подлинном, глубинном, чистом смысле, никогда не следовал предзаданным отечественным моделям — на всех уровнях текста, — которые опознаются сознанием среднего читателя поэзии как собственно поэтическая привычная речь.
На грани этой кажущейся парадоксальности — собственно язык поэзии или эссеистики Айги. Разорванность конструкций не мешает тут внутреннему мелодизму, глубокая рефлективность и философичность — чистому лирическому переживанию, внутреннее многоголосие — явленности авторского «я», западная отточенность слова и минимализм — восточной медитативности: «горькое / влажное было / единство: / рот — прикоснувшийся к розе / и это / все — в слезу превратившееся / (с тусклостью / будто / проступок тяжелый / в памяти / давний): / был я — весь этим / забывшись недолго / в сушащем страхе — дневном».
Любовь к традициям русского футуризма (Айги одно время публиковал очерки о забытых фигурах русского авангарда — от Василиска Гнедова до Георгия Оболдуева) лишь кажется несовместимой с любовным же отношением Айги к традициям фольклора (вспомним его переложения-конспекты песен поволжских народов: «И день притих, будто умерло / что-то важное в нем, / и спит лиса у подножья горы, / укрывшись красным хвостом»).
Нет, как раз это объединение представляется естественным. В отличие от итальянского футуризма, нацеленного на поэтизацию механико-технологического мира, русский футуризм, как известно, имел и другое наименование, хлебниковское, — будетлянство. И в нем будущее сливалось с прошлым, архаика с небывалостью грядущих свершений. Известна любовь художников мирового авангарда к примитивам, народному искусству. Архаика и эксперимент сливаются в единый поток, чтобы противостоять холодному академизму, ложно понятой классичности, снобистской образцовости.
Айги — из этого ряда, этой традиции. Однако в его мировоззрении — как поэта, мыслителя, человека — отсутствовала нарочитость противо-стояния, пафос провокации и эпатажа (даже стихотворение под названием «Нет мыши», состоящее из одного слова: «есть», не воспринимается как авангардистский жест, но, скорее, как дзенская парадоксальная притча), но не было и собственно «наивности» — Айги легко и плавно манипулировал концептами мировой культуры, когда это ему требовалось.
Характерная для Айги пластичность образа-мысли разными своими гранями выдает в нем и чувашского крестьянина, и поэта московского андеграунда, и западного университетского мыслителя, однако все эти этикетки-роли слишком узки или однобоки. Для его определения нужно вводить отдельную категорию, которая бы так и называлась: «Айги». Конечно, такое можно и должно говорить о всяком большом поэте, художнике. Но всё же именно в Айги было нечто, выделяющее его из общего ряда. Он не был противопоставлен среде — это подтвердит множество его друзей, подчас гораздо более молодых, нежели он (внимание и равноправное отношение к молодым поэтам — очень важная черта, характеризующая Айги), — но было в самом его подходе к миру нечто, устраняющее, так сказать, всякий оттенок «панибратства». Он был очень уважителен к мирозданию в большинстве его проявлений и внимателен — во всех. И он доверительно давал миру говорить сквозь него. Михаил Айзенберг писал об этом: «Лучшие вещи Айги — это какой-то голос бессловесности. Голос пространства — голос немой протяженности. Одушевление природных сил. Как будто человек говорит от имени или вместо темной воды; талого снега; мокрой земли».
Не зря есть у Айги текст, называющийся «Стихи об отсутствии»: «как в детстве сердцем знаем волны в озере / так беспокойны тьма и синь / в глазах во сне тобой руками трогаемых / где пальцы — вспомнишь — как в лесу / (но снова / пробуждаясь / день будто и не силится / глядящим быть чуть-чуть». Голос, произносящий слова до-риторические, до-рациональные, несказуемые иным, линейным способом. Этот опыт не вполне воспринят русской поэзией, — хотя есть у Айги немало учеников и последователей, — но будет воспринят непременно. Поскольку именно такими стихами поверяется сам смысл поэтического дела.
|
