|
Александр Архангельский. Базовые ценности. Инструкции по применению. СПб., «Амфора», 2006, 287 стр.
Александр Архангельский. 1962. Послание к Тимофею. — «Знамя», 2006, № 7.
Теперь даже не знаешь, как обиходно называть Александра Архангельского — все еще «известный критик» или уже «известный телеведущий и публицист».
Несколько лет назад «Русский журнал» организовал опрос, названный «Семь критиков». Известным литераторам предлагалось составить список семи лучших, на их взгляд, современных критиков. Так вот, некоторые тогда с сожалением оговаривались: хотелось бы включить в «семерку» и Александра Архангельского, но он, увы, давно уже занимается чем-то другим — публицистикой, телевидением, прикладным литературоведением (учебники пишет), историей («Александр I»).
Ну что ж, не так уж редко случается, что литераторам становится тесно в рамках первоначального амплуа — поэты и драматурги начинают вдруг писать прозу, прозаики уходят в историю и даже философию, критики превращаются в публицистов. Но и обратное движение тоже всегда было — философы и историки писали романы, пьесы и поэмы, а то и злободневные газетные фельетоны, академические филологи бросались в гущу современной литературной полемики.
Дело, видимо, в том, что Россию миновало общемировое несчастье узкой специализации. По крайней мере, в гуманитарной сфере. То ли история была такая бурная, что не давала специалисту мирно обрабатывать свою маленькую делянку, и приходилось ему время от времени, вооружившись чем попало, отстаивать ее от разрушительного напора внешних событий, то ли просто скучно становилось профессионалу выращивать капусту и хотелось понять высший смысл своих огородных трудов, связать их с чем-то универсальным, всеобщим.
На этом синкретическом пути появилось не так уж много настоящих универсалов (первый из них — Пушкин, конечно же), зато русская культура может гордиться большим количеством блестящих дилетантов. Может быть, именно они — от века к веку — и сообщали ей какую-то особенную теплоту и человечность. Которая, впрочем, всегда раздражала угрюмых «профи». Как Штольца раздражал Обломов, а фон Корена — Лаевский. «Займись же ты, наконец, каким-нибудь реальным делом!» — вот вечный императив, предъявляемый нашей до сих пор аморфной, рыхлой культуре.
Не знаю, впрочем, что лучше — четко распланированные грядки (здесь капуста, а тут, напротив, морковь) или дикий какой-нибудь лес, где чудеса и леший бродит.
В книжке «Базовые ценности» (она составлена из статей, печатавшихся в еженедельнике «Профиль») Александр Архангельский попытался устроить диалог между двумя персонажами — Александром Архангельским, интеллигентом, и Архангельским Александром, интеллектуалом. Такой, понимаете ли, разговор «внутри себя», предполагающий некий мироотношенческий конфликт.
Тот, который «интеллигент», так характеризуется в сноске к первому диалогу: «Ведущий телепрограммы „Тем временем» („Культура»), историк, многодетный отец». А «интеллектуал» — это «обозреватель газеты „Известия», политический публицист, литературный критик». Интеллектуал, разумеется, существо бездетное, в органике жизни никак не укорененное.
Впрочем, диалоги двух ипостасей Архангельского составляют вторую часть книги, названную «Инструкции по применению» («базовых ценностей», вестимо), а первую часть (собственно «Базовые ценности») кто же писал? Интеллектуал, интеллигент или некто единый и неделимый, озабоченный своей (и нашей, его читателей) мировоззренческой целостностью, неким балансом дилетантского (интеллигентского, теплого, человеческого) и профессионального (интеллектуального, холодного, целенаправленного)?
Сам Архангельский говорит в предисловии: «Первая часть написана с высоты птичьего полета; вторая — лицом к лицу, о том, что происходит сию минуту». И чуть выше: «Первая написана от лица автора и предельно сжато, кратко и жестко выражает его точку зрения на происходившее и происходящее в новейшей России. Главной бедой своей любимой страны автор считает отсутствие простейшего ответа на сложнейший вопрос: что нас объединяет поверх этнических, региональных, религиозных, имущественных различий?»
Тут немножко начинаешь злобиться и тоже задавать вопросы типа: «Бывают ли простейшие ответы на сложнейшие вопросы?» — или: «А разве этнос, религия, регион проживания, имущественный ценз не есть уже возможность для некоторой группы людей объединиться — хотя бы, на первых порах, для сопротивления натиску других групп? Эта первичная ступень объединения разве не необходима, чтобы шагнуть дальше, и разве мы уже взгромоздились на нее?»
Сам же Архангельский и цитирует классика в конце предисловия: «Прежде чем объединиться, надо размежеваться». Вот мы и размежевываемся уже полтора десятка лет — как-то вяло и медленно, что и хорошо, и плохо. Хорошо, что не часто топоры из-за пояса вытаскиваем, плохо, что никаких устойчивых групп — ни по этническому, ни по религиозному, ни по имущественному принципу не образуется, каждый выживает в одиночку, не веря ни своим, ни чужим.
Говорить в такой ситуации о базовых ценностях означает стремиться к идеалам в духовном пространстве, где еще нечетко осознаны интересы. Наблюдая эту картину из года в год, хочется иногда сказать: да провались они все, эти базовые ценности — хоть триада Великой Французской революции («Свобода, равенство, братство»), хоть уваровская триада («Самодержавие, православие, народность»), хоть слоган на американском долларе («In God We Trust»), хоть тиснение на пряжке ремня солдат вермахта («Gott mit uns»). Какие такие «мы» в атомизированном обществе? Каждый в созданном нами мире одинок не потому, что индивидуалист, а потому, что никому не верит. Слишком долго обманывали и продолжают обманывать.
А объединяет нас «поверх» всех различий известно что — государство, продуцирующее по необходимости эрзац-идеалы, заимствуя их из дальнего и ближнего прошлого, не стесняясь чудовищной эклектики и полицейщины.
Понять эту ситуацию не означает ее принять. Архангельский как раз понимает и не принимает; а потому он неустанно проповедует. Легче, конечно, завалиться в халате на уютный диван, плевать в потолок, сочинять анекдоты, изощрять остроумие по каждому внешнему поводу (ну, стыдно же умному человеку «бороться» с крепчающим маразмом). К тому же всякая «борьба» чревата неизбежными упрощениями, объемом приходится жертвовать ради однозначной плоскости — в голове у тебя три десятка вариантов суждения по поводу того или иного события, но ты не рефлексией занимаешься, а «борьбой» и потому изволь выбрать для сообщения публике один из них и притворись, что он единственный.
В принципе, Архангельского-интеллигента и Архангельского-интеллектуала автор мог расщепить еще на десяток вполне себе имеющих собственное мнение персонажей, однако не стал этого делать: не для того затевался, чтобы цветущую сложность жизни изобразить, а для того, чтобы в жирных хвощах и папоротниках (описывать их можно бесконечно — даже бессмысленное бывает иногда красиво) проложить внятную тропинку к идеалу.
Получилось ли? Зайдите лет через двадцать, вместе перечитаем. Симпатичны благие порывы, намеренный аскетизм изложения. Понятны жертвы: чтобы дошло до всякого олуха (Блока цитирую), надо было упрощать и разжевывать, надо было сочинять завлекательные заголовки и вообще впадать в околопопсовую стилистику, говоря о серьезных вещах. Но дело того стоит.
Если «Базовые ценности» написал все-таки Архангельский-интеллектуал, то «Послание к Тимофею» (к сыну) написал, конечно же, Архангельский-интеллигент (ну, помните — «многодетный отец», историк и т. д.).
Название — «1962» (год рождения автора) — отсылает ко множеству других названий этого типа. И «1984» Оруэлла, и «4338 год» Владимира Одоевского, и «Москва, 2042» Владимира Войновича, и совсем уж свеженький роман Ольги Славниковой «2017». Цифры в названиях вообще штука магическая, во всяком случае, неизбежно организующая внимание читателя — хоть «150 000 000» Маяковского вспомни, хоть «451° по Фаренгейту» Рея Брэдбери.
Но Архангельский в этом тексте не в будущее устремлен, а в прошлое. Произведение жанрово оформлено как письмо к сыну (служебные фразы, обращения типа «вот так оно было, сынок», внешне форматирующие жанр, — как раз самое искусственное и слабое, что есть в тексте).
Замысел, однако, роскошный — большая ретроспективная панорама: что же случилось в мире, когда я родился, в том самом 1962 году? Что-то вроде гороскопа (ну, там, помните, — «я родился в год рыжей лошади, а ты в год огненной обезьяны» и т. п.), но без всяких оккультных глупостей: в 1962-м Алжир получил независимость, случился Карибский кризис, Хрущев посетил выставку в Манеже и раздраконил «абстракцистов» и «пидарасов», Солженицын опубликовал в «Новом мире» «Один день Ивана Денисовича», в Израиле казнили Адольфа Эйхмана, расстреляли демонстрацию рабочих в Новочеркасске и еще много чего разного произошло, проросшего потом причудливыми ростками в будущем, где пришлось жить автору и где придется жить его сыну.
Историю Архангельский-интеллигент психологизирует: «За несколько недель до моего рождения, солнечно-ветреным днем 18 марта 1962-го, в Эвиане на берегу озера за длинным ресторанным столом сидели люди. Человек десять. По одну сторону — обветренные, белозубые, щетинистые восточные мужчины, в коротких белых рубашках без галстуков. Перед ними стояли тарелки с тушеной ягнятиной и простые бутыли толстого стекла с холодной водой. Ели они медленно; изредка роняли короткие фразы на странноватом французском языке, но обращались при этом исключительно друг к другу. Напротив расположились выбритые европейцы с явной военной выправкой; они усердно подливали себе вино из плечистых бордоских бутылок и весело обсуждали вкус поглощаемой пищи. И тоже — только друг с другом».
О чем речь? Да очень просто: «В эти дни на французском берегу Женевского озера окончательно решалась участь Алжира и Франции и определялась судьба моего поколения, которое ни к Франции, ни к Алжиру отношения не имеет. Каким образом решалась? Опять же самым косвенным и самым прямым».
Да каким же? — начинаешь испытывать нетерпение.
Ну вот: «19 марта де Голль сделал правительственное заявление, в котором обещал признать результаты волеизъявления героического алжирского народа. Заявление было в пользу восставших масс; о нем подробно рассказало советское радио. Моя беременная мама, уже на сносях, вполуха послушала сообщение диктора, но никакого значения ему не придала». А между тем: «Если бы ей объяснили, что решение далекого генерала аукнется в жизни ее будущего сына, она бы насторожилась. Потому что сын — это важно, важнее всего на свете. Но никто не объяснил».
Объяснил ли автор? Очень приблизительно (если не считать того, что в 90-х годах он волей случая оказался в том же Эвиане): «Без маленьких людей нет большой истории; их она приносит в жертву, ими управляет, от них зависит».
Кто бы спорил.
«Маленьким людям» — родным и близким — посвящена немалая часть повествования, здесь Архангельский делает святое дело, большинством из нас давно забытое, — восстанавливает родословную (последний из удачных примеров в этом жанре — «Жизнь Иванова» Льва Аннинского), и здесь он выходит далеко за рамки 1962-го — и в прошлое, и в будущее. Рано или поздно понимаешь, что нет никакого такого отдельно взятого 1962-го — все течет и меняется, мистика цифр не работает: в 1961-м полетел в космос Гагарин, в 1963-м убили Кеннеди, в 1964-м сместили Хрущева.
Да хоть про себя — можно же написать текст под названием «1956» (год моего рождения) — чего там только не было! — и ХХ съезд, и «оттепель», и восстание в Венгрии, и очередная ближневосточная война, и роспуск колхозов в Польше. А какие тексты в этом же роде могут еще быть написаны! — «1941», «1945», «1953». «1985», наконец, и совсем недолго до 1991-го.
Можно сказать Архангельскому: твой сакральный 1962-й произрос из моего 1956-го, но и мне в свою очередь скажут, что мой 1956-й произрос из их 1941-го, 1945-го, 1953-го, и это справедливо.
И вот что, между прочим, очень важно по дороге к «базовым ценностям»: свободный человек должен знать и ценить свою личную историю, должен уметь вплести ее в историю страны, в которой живет, да и всего мира. Для этого хотя бы географию надо знать, и даже помнить экзотические имена — У Тан, Не Вин, Эйхман или Микоян, который не только колбаса и сосиски.
В пространстве «1962» куда теплее, чем в дистиллированной атмосфере «Базовых ценностей», — видно, что писано для себя (ну, для сына — какая разница?). Здесь дается объем не очень-то раскладывающейся по умственным полочкам, естественной жизни, здесь «возможны варианты», и они время от времени нарушают внешнюю, навязанную логику замысла, что всегда хорошо.
«Рожденные в года глухие» — отчего ж так непримиримо это звучало у Блока, ведь каждый из прошедших был по-своему звонок? — мы все равно не вправе «пути не помнить своего».
Хотя помнить, конечно, труднее, чем просто жить.
|
