В записной книжке 25-го года юная Лидия Гинзбург отмечает новины книжного рынка: «книжечки прозы» (так у нее), появившиеся почти одномоментно. Вот Пастернак — с «Детством Люверс» и — Мандельштам, у которого «маленькие заведомо бесфабульные очерки, связанные единством автобиографического героя-ребенка». Лидия Гинзбург не скрывает иронии. Вот, у нее буквально: «поворотили на детей». В те годы, да и всегда, впрочем, критические умы хотели и хотят несколько другого. В конце концов, не дождавшись желаемого, индуцируют прозаические тексты сами — Эйхенбаум и Тынянов исторические романы, сама Лидия Яковлевна — психологическую прозу о войне и голоде.
Вот и молодой новосибирский поэт и прозаик Виктор Iванiв предстает перед нами не с трэшевой эпопеей, не с неоисторическим галлюцинозом и даже не с делириозной этнодурилкой, а с книжечкой, названной «Город Виноград». Я не случайно обозначил три жанровые категории «новой» прозы, под которые «Город Виноград» политически не подпадает. Кажется, что за их границей на сегодняшнем рынке сочинитель не может себя позиционировать. На рынке, пожалуй, не может, но вот в литературе...
То, что эта книга относится к самой что ни на есть настоящей литературе, у меня с самых первых строк повествования В. Iванiва сомнений не вызывает. Во-первых, характерный точный язык, которым написана книга, жесткий и одновременно лиричный, говорит о прозаике с абсолютным синтаксическим слухом. По-особому скрупулезный эпитет, смещенный, но точный, формирует уникальную речь, связывающую спорады прерывистого письма в зрелище достоверного. И вот обыденный, какой-то «поденно» мерцающий мир, делается связным, уплотняется до величины предмета, наделяется осязаемыми качествами, сжижается как летняя жара или рассевается в муть осадков. Как ни странно, эта проза, уединенная в своем лирическом качестве, обобществлена связью с «новыми» жанрами. Не только с народившимся эпосом задворков распадающейся империи, с алхимией умирающей школы, но и с феноменологией нарциссического ущерба.
Метафизическое зеркало, в которое смотрится В.I., почти прозрачно, и он, глядя на себя, наделяет зримое атрибутами конечного, то есть самим собою. Это и является, как думается мне, главными особенностями новой прозы, которая, как и современный психоанализ, настаивает на уникальности травматического, модулированного не эдипальным (в сущности излечимым и преодолимым), а более глубоким — архаическим и сокровенным, детским.
Когда я читал «Город Виноград», меня не оставляло еще одно ощущение. Язык заполнял все пространство описания, наделяя скупые и одновременно разнузданные действия героев теми же свойствами, что высвечивали статуарный обездвиженный мир визионера. Будто бы само говорение на моих глазах делалось полноценным героем — как мать, бабушка, дядья, одноклассники, возлюбленные вещицы, вещественные предметы и невыразимые пленэры, как сама юность в конце концов. Я потом объяснил себе, что это такое. Я назвал это эпосом юности, когда пафос не стыден, так как разделен теми, кто никогда не предаст, так как для такого деяния просто не предназначен. Хотя бы безупречной металогикой повествования.
|
